Краснодар, 16 августа – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.
Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс.
Продолжение. Начало в № 32 (535)
В книге опубликовано и ратное фото Петра Карповича. Он, как Шварценеггер, весь увешан серьезным оружием и производит несокрушимое, а главное, убедительное впечатление. За одну такую фотографию уже надо медаль давать. Я понимаю, что народу важны героические примеры, надо ж на кого-то равняться. Но почему героикообразные «сказания» лучше, чем правда о подлинных героях, которых через много лет после войны разыскивали, извлекая из полного забвения и даже нищеты, причем делали это подвижники часто вопреки официальным установкам. Мне когда-то рассказывал Олег Владимирович Геращенко, бывший помощник Полянского, руководителя края, что изыскания писателя Сергея Сергеевича Смирнова, всколыхнувшие всю страну обнаженной и горькой правдой о защитниках Брестской крепости, обнаружили, что руководитель этой обороны, самый главный ее герой, Петр Гаврилов живет в Краснодаре.
- По поручению Полянского я нашел его в крохотной хатенке с земляным полом, где-то за городской околицей. Он испугался моего появления, потому что за пребывание в немецком плену, куда попал в беспамятстве, боялся получить срок и от своих, - рассказывал Геращенко. - А потом, конечно, были фанфары, геройское звание, но уже тогда, когда жизнь фактически прошла... Один ученый муж мне как-то пытался объяснить: дескать, иногда бывает, что правда романтической поэзии для общества важнее, чем правда реальной жизни. Она более привлекательна, понятна, лучше усвояема, как блюдо, украшенное вдохновенным поваром и сдобренное пряностями. Может быть, по этой причине общество до сих пор считает, что при штурме Зимнего революционные матросы лезли на дворцовые ворота и через них ворвались в царские покои. Это тоже была «правда» поэзии, придуманная кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном для юбилейного фильма «Октябрь». В действительности никто и никуда не лез, тем более ворот таких в природе не существовало. Самое важное, чтобы оглушающее воздействие было, чтоб, как утверждают деятели искусства, «костюмчик сидел» и заказчику по-нравился! Не правда важна, с кровью, потом, слезами, болью, а мобилизующий массы эффект. Словом, «за Родину, за Сталина!», а потом разберемся, кто бежал в атаку первым. Так считали партийные идеологи, и поэтому в каждом крае, области стремились найти своих Матросовых, Талалихиных, Космодемьянских, Кошевых и так далее. А если их не было (хотя они были, но часто не вписывались в социальные, политические и национальные догмы), тогда их придумывали, дописывали за них подвиги, а иногда и просто приписывали то, чего не было и быть не могло. Вот по этой части Игнатов оказался крупным мастером, уникальным выдумщиком, поэтому и пользовался от благодарной власти щедрой поддержкой - от наград до квартир.
До самой кончины его отмечали высокими орденами и званиями, сделав в масштабах края выдающимся героем и большим писателем. Ни тем ни другим он не был. Это все знали, но сказать не хотели. А Петр Карпович так вошел в образ, что сам во все поверил, даже в самолеты, которые ловил рыбацкой сетью, потому как вдохновенное вранье было магистральной идеологической линией в масштабе всей страны.
Но я хочу продолжить рассказ о Елизавете Васильевне Геллер, которую Петр Карпович представил отважной подпольщицей, описав, как она похищала на бирже труда, под носом у немцев, «аусвайсы» и передавала их партизанам.
Все было действительно так, но о том, что она была подпольщицей, тетя Лиза узнала только из книги Петра Карповича. Когда пришли немцы, они не без помощи соседей быстро разнюхали, кто такая фрау Геллер: бегло говорит по-немецки, замужем была за Отто - и пригласили ее работать мелким клерком на биржу труда, пообещав продовольственный паек. От пайков тетя Лиза никогда не отказывалась: ни при генерале Корнилове, ни при советской власти, ни при немцах.
Как-то пришел человек с запиской от довоенного друга Петруши с просьбой помочь с документами. Елизавета Васильевна просьбу выполнила, хотя понятия не имела, чем занимается сейчас Петр Карпович. Потом таких визитов было еще несколько. Однажды в благодарность какой-то мужик притащил даже полмешка сорного пшена. Оккупацию, слава Богу, пережили. Немецкая фамилия защитила от обысков и бесчинств. Говорят, иногда к двум молодящимся дамам с хорошими манерами и патефоном заходили чины из комендатуры, в рождественский вечер гостем был даже командировочный из рейха оберст...
К истории своей подпольной деятельности тетя Лиза относилась иронически и Петра Карповича иначе как «Петя - Петя - петушок - золотой наш гребешок!» не называла. А вот тетя Соня в роль подпольщицы вошла охотнее, хотя о ней в книге ни слова, и часто мне, приезжему уральскому пионеру, рассказывала, как расклеивала по городу листовки. И хотя я был мал и восторженно глуп, но представить себе, как большущая, с огромным бюстом и гигантской задницей тетя Соня, озираясь, пробирается ночными улицами с пачкой прокламаций под мышкой и ведром клея в руках, даже мне было трудновато. Однажды я спросил об этом маму, но она на меня цыкнула:
- Меньше бы ты вопросов задавал!
Еву всегда что-то влекло к Лизе. Она нередко водила меня к ней, хотя сладко-приторный запах квартиры, некий настой из духов, помад и лекарств вызывал легкую дурноту. Комната была небольшая, набитая редкостными вещами. Особенно запомнилось три, очевидно привезенных давным-давно из-за границы и, несмотря на лихолетье, каким-то чудом уцелевших. Одна вещь была воистину уникальна, ее выставляли только по большим христианским праздникам, в Рождество и Пасху. Это была хрустальная ваза с постаментом из серебра в форме гладиолуса. Его тонкие лепестки, как гибкая девичья ладонь, обхватывали сверкающую резную поверхность. Но самое удивительное было внутри: посредине вазы стоял, положив одну руку на эфес шпаги, а другую грациозно вскинув, изящный мушкетер. Отлит он был из чистого золота. Лишь однажды под присмотром взрослых мне позволили дотронуться до него: пальцы ощутили холодный металл широкополой шляпы и острый кончик клинка.
Вторая вещь всегда стояла на комоде и ослепительно искрилась, когда на нее попадал луч света, - это был хрустальный бюст Наполеона. Тоже, очевидно, старинный, с тщательно обработанными деталями и надписью на латинском языке. К бюсту меня категорически не подпускали, боялись, что я его разобью.
И, наконец, третий предмет, который тоже был исполнен на французский мотив. Это была бронзовая композиция сцены бегства Наполеона из России: угол старой крестьянской избы, грубый стол посередине и за ним в походном кресле, откинувшись, сидит император, на его плечи наброшена баранья шуба, на брови надвинута треуголка. Он дремлет или глубоко задумался. На столе лежит раскрытая библия, рядом мятая походная лампа. Туда помещали маленькую свечу, зажигали ее, и когда в комнате тушили свет, бронзовая сцена враз оживала. Мягкие блики бродили по сумрачному лицу Бонапарта, сквозь кривое оконце, сдавленное прогнувшимся от старости срубом, доносился стон метели, хрипы заиндевевших лошадей и мерный скрип снега: через глухую русскую деревню уходила истерзанная французская армия. Казалось, что пройдет минута-другая, и в низкую горницу войдут, склонив головы, рослые озябшие адъютанты.
- Мой император! - скажет один из них сиплым простуженным голосом. - Вам пора!
И снова сквозь пургу, мимо брошенных знамен, мимо длинных колонн замерзающих гренадеров, помчится крохотный возок, где сидит маленький человек, завернутый в теплую овчину, великий полководец, величие которого навсегда растворилось в безбрежной холодной пустыне жестокой и непонятой им страны. Часто по вечерам Елизавета Васильевна просила зажечь свечу и подолгу задумчиво сидела перед удивительной вещью... Я полагаю, что с Францией у нее было связано очень многое, и нередко они с Соней вспоминали то далекое и веселое время, когда были молодыми «забойными» девахами, и Соня однажды прямо на столе в знаменитом парижском ресторане «Паради латэн», раскручивая соблазнительно круглой попкой, оторвала такой канкан, что темпераментные и скуповатые французские мужчины кричали, как изюбры в период брачного гона, и метали на стол шампанское, будто пьяные русские купцы. Иногда, перебросившись фразой на французском, они начинали заливисто хохотать, и постаревшая Соня застенчиво прикрывала беззубый рот ладонью.
- Ева! - говорила она. - Пусть мальчик погуляет, нечего ему слушать бабские разговоры...
Когда накрывали на стол, а у них он всегда был лучше, чем у Айдиновых, жареная картошка называлась «фри», салат - «оливье», а фасолевый суп - «консоме». Особенно хороша была заливная курица. Меня учили есть ее ножом и вилкой, хотя я норовил вцепиться в крылышко руками.
- Мальчик мой! - напряженным голосом обращалась Елизавета Васильевна (я ее, видимо, раздражал). - Хоть у тебя отец красный генерал, но в носу за столом ковырять не надо и чесаться за обедом тоже. Он плохо воспитан, Ева! Я вижу здесь влияние твоего брата... Боже! Внешность незабвенного Коли, а выходки все Володькины. Как он учится? Неважно! Я так и думала. Что? Чуть не остался на второй год? Ужас какой!..
Мама краснела и тайно пинала меня под столом.
Со мной, действительно, в школе происходили малопонятные вещи. Закончив первый класс, я за лето забыл половину букв, и все пришлось начинать сначала. Мама водила меня даже к знакомому врачу. Тот обстукал меня резиновым молоточком, задумчиво посмотрел в окно, пожевал губами и только после этого сказал:
- По-моему, просто лентяй!
Старые дамы обсудили проблему моего обучения в школе и пришли к выводу, что меня надо драть, и побольше! Мама призналась, что с этим делом все обстоит нормально, правда, результат не очень.
- Значит, мало лупите! - жестко заключила Соня.
Часто после трапезы старухи предавались воспоминаниям. Елизавета Васильевна, закурив длинную папиросу, вставленную в еще более длинный мундштук, с наслаждением выпускала в пространство ароматный дым.
- Соня! - говорила она. - Ты знаешь, а шоколад, что ты принесла вчера, совсем неплохой. Очень даже неплохой... Мне нравится... Советы научились что-то делать. Как он называется?
- Смешно сказать, «Гвардейский»! - ответила Соня. - Ты помнишь старые московские шоколады? Сережа Есенин нас еще угощал в Сокольниках...
Тетя Лиза усмехалась:
- Я помню, как он разбил зеркало в «Яре»... Вот это я помню! Скандал был неописуемый... Зеркало штучное, венецианское, какой-то толстосум подарил, по-моему, граф Строганов. Хозяин в ярости, полицию вызвали, а Сережа ему говорит: «Ты осколки собери и по рублю продай. Скажешь, что поэт Есенин руку приложил, а на выручку два таких купишь...»
- А ты забыла, как мы встретили его в Париже, на набережной Вольтера, в этих дурацких гамашах, цилиндре... Геллер пригласил тогда всех в плавучий ресторан... Если бы не эта бандерша Айседора, закатились бы на всю ночь... Как околоточный, за всеми следила, гадюка стоеросовая...
- Отто тогда полыхнул! - усмехнулась Лиза. - Я до сих пор вижу этот хвост омара в пламени коньяка... Через весь ресторан официанты несли над головой, как священный огонь. Умеют французы украсить свою жизнь... Да, Евушка, одни воспоминания старухам остались!.. - Ну какие мы старухи! - завозражала тетя Соня. Она, кстати, работала директором большого гастронома на Красной (того, который с башенкой) и после отмены карточной системы значилась в городе как один из крупных и энергичных торговых деятелей, поэтому, несмотря на продовольственные трудности в стране, именно в этом доме я впервые попробовал всякие яства: шоколад, паюсную икру, крабы, шпроты и другие деликатесы, о которых потом, в голодном и морозном Свердловске, вспоминал под перловую кашу и картофельные оладьи.
Но уютнее всего было на шоссе Нефтяников, в доме Владимира Ивановича Айдинова, моего дяди, большущего оригинала. Однажды, выйдя в сад, он достал из кармана полную горсть серебряных монет и размашисто швырнул их в траву.
- Володя, что ты делаешь? - вскричали мама с тетей Раей.
- Тихо, женщины! Это для детей. Будут все время на глазах...
Мы с Женькой лазили весь день, разыскивая копейки, а в конце концов подрались. Женька оказался более удачливый, и я этого не вынес.
Хозяйство держалось на Раисе Иосифовне. Она только при Елизавете Васильевне терялась, а в своем доме была энергична и властна. Утром мы разжигали печь в летней кухне и бежали на угол к водоразборной колонке, где узнавали новости нашего переулка. Тетя Рая ловила курицу и мигом ее обезглавливала. Я стоял рядом и без всякого сожаления смотрел, как под ее ловкими руками в разные стороны летели перья. Моя задача состояла в том, чтобы перья эти собрать, потом мама их мыла, и осенью мы везли их на Урал, где перьевая подушка считалась большой ценностью. Долгое время мы спали на деповском казенном имуществе - подушках и матрасах, набитых ватином, похожим на булыжники. На всех заметных местах красовался серый штамп «СвЖД», что означало «Свердловская железная дорога». Папа был на казенном обеспечении, даже мебель нам выделяли с бирками. Когда уезжали на новое место - сдавали...
Продолжение следует
За всеми важными новостями следите в Telegram, во «ВКонтакте», «Одноклассниках» и на YouTube
