Краснодар, 9 августа – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.
Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс.
Продолжение. Начало в № 32 (535)
В сознании пронесся калейдоскоп зловещих воспоминаний, от которых исходил только леденящий душу страх.
Бедный, бедный папа! Даже через много лет, рассказывая об этом, он не мог осознать до конца, что же с ним тогда произошло. Представляете, сам Каганович его успокаивал:
- Да ты меня не бойся! - говорил он, дружески хлопая Виктора Ильича по плечу. - Я к тебе, браток, с нижайшей просьбой. Паровозы мне на комбинат позарез нужны, хотя бы штук пяток...
Папа с трудом приходил в себя и, боюсь, в те минуты мог отдать Лазарю Моисеевичу все локомотивное хозяйство Свердловской железной дороги.
- Если бы я не видел его в других ситуациях, более добродушного человека в жизни не встречал! И хотя передача любой техники была исключительно в ведении начальника дороги, я пообещал асбестовому руднику три маневровых паровоза, а потом еще... Слава Богу, был он у меня недолго! - папа сморкался после этого в большой клетчатый платок и крутил с усмешкой рано поседевшей головой. Ему и через много лет было конфузно от этой истории. И когда он пересказывал ее Владимиру Ивановичу, брату моей мамы, всегда натыкался на такие комментарии:
- Почему ты не послал его по матушке? Эх, меня там не было!
Отец смущенно смеялся и пожимал плечами...
Барыня вы наша, Елизавета Васильевна!
Вообще, надо видеть, как они общались. Более разных людей трудно было представить. Отец - вымуштрованный системой, «отутюженный» временем и спецификой работы, убежденный и дисциплинированный коммунист, дядя - раскрепощенный южанин, анархист по характеру, несостоявшийся сибарит по взглядам, с огромным чувством юмора и сарказмом, которому он незамедлительно подвергал всякого, кто не соответствовал его представлениям о жизненной гармонии. По своему поведению он был вольный стрелок, и поэтому после войны устроился начальником небольшого лесоучастка, где среди стволов, пеньков и костров можно было нести все, что взбредет в голову. Наверное, единственный человек, к которому Владимир Иванович относился с искренним уважением, был Виктор Ильич. Вообще, как я понял, черкесские родственники моей матери были изрядно шокированы ее выбором, когда на месте уже одобренного семьей эскадронного командира, рослого и эффектного (в ту пору военные пользовались не только девичьим вниманием, но и большим государственным уважением), появился невысокий скромный паренек, в застиранных штанах, в синей холщовой блузе, на вопрос о родителях гордо брякнувший:
- Моя семья - ленинский комсомол!
Когда Ева привела молодого мужа для знакомства к своей двоюродной сестре Лизе, даме много старше ее и имевшей когда-то в Екатеринодаре репутацию изысканной и очень дорогой куртизанки, живущей в самом центре города в коммунальном «осколке» от некогда роскошной квартиры, которую подарил ей немецкий негоциант по фамилии Геллер, торговавший в России швейными машинками фирмы «Зингер», та, посмотрев сквозь перламутровый лорнет на гостя, оробевшего от парижских духов, коллекционного фарфора, венецианского хрусталя и папирос «Казбек», изрекла, правда, по-французски:
- Еще мама моя, покойница, говорила, что все Айдиновы - редкие дураки. Ты, Евушка, лишний раз это подтвердила. Развалить такую партию, и ради чего?..
- Голубчик! - обратилась она к моему будущему папе, правда, уже по-русски, но с прононсом: - Вы из какой деревни будете? – и, не дожидаясь ответа, спросила: - А что, Ева, твой брат, этот комедиант Володя, все еще в Конотопе жеребцам хвосты крутит?.. В каком же чине он там пребывает?.. Что? Помкомдив... Это что такое? Есаул, что ли?
Папа таким «родственным» приемом был убит надолго и тетю Лизу, как мне кажется, всегда побаивался, уж во всяком случае сторонился.
Надо сказать, Елизавета Васильевна, в девичестве Домбазова, в общине армавирских черкесов занимала особое место. Родившись в очень богатом семействе (моя бабка и ее мать были родными сестрами), она с ранней юности проявила удивительную для женщин кавказской среды независимость характера, прежде всего, конечно, опиравшуюся на изысканную внешность. Все, кто помнил Лизу Домбазову в юности, отмечали ее редкую и сильно волнующую мужчин красоту, с аристократически тонкими чертами бледного лица, надменностью его выражения и остроумной дерзостью, коей она при необходимости, не задумываясь, удостаивала лиц противоположного пола (как правило, это были местные армяне, толстые и нахальные, похожие волосатостью на ношеное бобриковое пальто). Они настойчиво пытались оказывать юной красавице знаки внимания. Самому настырному, преуспевшему армавирскому чувячнику Гадику Мироняну, она посоветовала ставить для похудания ромашковую клизму. Разъяренный Гадик, размахивая сапожным ножом, поклялся принародно, что такого оскорбления он не простит никому. А вечером того же дня Гадика вызвали из шашлычной, где он гулял в обществе местных чувячников, двое молодых рослых черкесов с бешеными глазами и показали ему кинжал такой величины, что клизма стала уже излишней. Гадик с угрозами замолк навсегда, поскольку знал, что братья Бароновы (а это были они) шуток вообще не понимают.
Но Лизин «золотой» характер в условиях Армавира к поножовщине мог-таки привести. Родители от греха подальше отправили ее в Москву учиться в какое-то дорогостоящее благородное и закрытое учебное заведение. Закрытое оно было для всех, но не для Лизы. Очень скоро, освоив иностранные языки, она стала рваться наружу, благо нагрянувшая революция распахнула все «темницы»: и благородные, и неблагородные. Расцвела Лиза в период НЭПа. Она ездила в лучших автомобилях, ужинала только в «Яре» или «Славянском базаре» в обществе очень богатых поклонников. Московский приятель, некто Кусиков, бывший армавирский шалопай, ввел ее в круг друзей Сережи Есенина. Но к тому времени она уже была Елизавета Геллер. К своему несчастью, в нее влюбился директор российского отделения фирмы «Зингер», очень солидный и возрастной немец Отто Геллер. Он возил ее по Европе, они отдыхали в Виши, пили вино в Бордо, общались с Горьким на Капри. По настоянию Лизы Геллер купил ей апартаменты в Екатеринодаре, куда она время от времени наезжала со своей сердечной подругой Соней, которая постепенно вытеснила бедного Отто из всех сфер супружеской жизни, и вскоре он, не выдержав выходок молодой жены, исчез на просторах бурлящей Европы.
Иногда Лиза бывала в Армавире (правда, это было еще до революции), но останавливалась только в гостинице, в лучшем номере, демонстративно не переступая порога ни родительского, ни родственных домов. Она настояла, чтобы старшего из айдиновских детей, тихого и задумчивого Колю, отправили в Москву. Потом очередь дошла и до Владимира, но с ним получилась осечка: учиться ни в Москве, ни в Армавире он категорически не хотел, вел себя дерзко, к тому же курил чуть ли не с восьми лет. А когда его силой увезли в столицу и поместили в закрытый пансионат в надежде, что из него там выбьют дурь, он с упорством маньяка стал каждую ночь мочиться в постель и делал это до тех пор, пока его не отправили назад. На младшего брата Бориса вообще махнули рукой, поскольку ни одна драка в Армавире без его участия не обходилась...
Впервые легендарную для нашей семьи тетю Лизу я увидел еще в детстве. После войны мама каждый год возила нас с братьями в Краснодар, чтобы мы не забывали свою родину. Я помню полулежащую среди кружевных подушек бледную старуху с дымящейся папиросой в длинном мундштуке. Она пристально смотрела на меня сквозь близоруко сощуренные глаза, пуская в сторону дым.
- Это твой старший? - спрашивала она маму. - Знаешь, похож на Колю, но характером, по-моему, больше на Володьку... Почему он грызет ногти? Запомни, детка, ногти кусать вредно... - у нее был низкий голос и медленная речь уверенного в себе человека. От всего этого я сильно робел, и мне очень хотелось убежать на улицу. На старинном комоде среди мраморных безделушек сидели два жирных ленивых кота. Мама отчего-то сильно смущалась, на ее лице горел непривычный румянец. Ей, наверное, очень хотелось, чтобы ее сын понравился тете Лизе. Но у меня не было никаких качеств, способных тронуть суровое Лизино сердце, да я и не стремился к этому. Тетя Лиза подняла голову и крикнула в сторону кухни:
- Соня! Соня! Мальчика надо покормить. Дай ему стакан молока и сделай яичницу попортугальски... - что-то добавила еще на французском языке.
Появилась Соня, огромная, тучная пожилая женщина с затянутыми на макушку седыми волосами. Она расцеловалась с мамой и увела меня на кухню. Яичница попортугальски оказалась яичницей с помидорами и колбасой. Почувствовав ее запах, на кухню явились коты и тут же бесцеремонно полезли на стол. Я треснул одного из них по спине. Кот с грохотом слетел на пол и с удивлением посмотрел на меня. Тетя Соня всполошилась:
- Володя! - вскричала она. - Разве так можно? Бить животных… Тришенька, голубчик, тебя обидели?.. Мальчик мой! - кот открыл огромную пасть и громко заурчал... - Вова больше так не будет... Правда, Вова? - спросила она меня. Я сидел, вытаращив глаза: в уличной пристанционной среде, где я набирался жизненного опыта, отношение к котам было резко отрицательное. И хотя мне было всего десять лет, я уже многое знал из того, что знать было не положено: умел ругаться матом, лазить под вагонами, швырять в котов кирпичи и курить. Я думаю, мама больше всего боялась, чтобы я что-нибудь не отмочил, но, слава Богу, я ничего предосудительного не сделал, кроме того, что еще раз тайно пнул наглого Тришку ногой. Доел яичницу, которая мне страшно понравилась (время-то было голодное) и на пути домой заявил маме, что к этим бабкам ходить больше не буду.
Квартировали мы всегда у маминого брата Владимира Ивановича, который после войны слепил на окраине Краснодара турлучную двухкомнатную хатку, ставшую для нас на многие годы родным и теплым приютом, где всегда было весело, раскованно и свободно.
Вечером, обсуждая итоги визита к Елизавете Васильевне, мама сказала, что я вел себя плохо.
- Вовка, - сказал дядя, - в следующий раз пойдем с тобой вместе и котов сраной метлой погоним на улицу. Подумаешь, две выжившие из ума старухи собирают всех бродячих кошек и выдают это за милосердие... - гремел он под аханье Раисы Иосифовны, своей жены. Та тоже побаивалась Елизавету Васильевну и беспрекословно выполняла все распоряжения, ходила по ее поручению на рынок, иногда откармливала для нее курочек, которых потом тщательно потрошила для любимого Лизой лукового супа.
Впоследствии я убедился, что Елизавета Васильевна действительно обладала некой гипнотической силой воздействия на окружающих. С ней кротко и почтительно здоровались соседи, которые на лестнице и во дворе часто матерно орали друг на друга. Ни в какие времена она ни в чем не ведала нужды, хотя ни одного дня нигде не работала, в своих суждениях всегда была безапелляционна и величественно уверена в правильности своих поступков. При этом ей было совершенно наплевать, что об этом думают другие.
Я ее помню уже очень пожилой и, как ни странно, в ореоле участницы партизанского движения на Кубани.
Ореол этот создал Петр Карпович Игнатов, ее старинный, еще с довоенных пор приятель, впоследствии партизанский командир, отец двух братьев-героев, Гения и Евгения Игнатовых, погибших во время оккупации Кубани.
Я хорошо помню их могилу в самой уютной части города, в сквере напротив крайкома партии, в любое время года усыпанную цветами. Это было время героики недавно закончившейся войны, еще свежей раны от многочисленных потерь. В том же парке находился еще десяток военных могил. Венчало этот небольшой почетный погост захоронение первого секретаря крайкома партии Петра Иануарьевича Селезнева. Кладбище это было ликвидировано по указанию товарища Игнатова. Он посчитал противоестественным, что в центре города, прямо напротив окон крайкома ВКП(б), чуть ли не каждый день проходят траурные процессии: школьники по очереди возлагают цветы к мемориалу. Однажды ночью прах перенесли на городское кладбище, где он находится и по сей день. Сейчас вряд ли кто помнит писателя Петра Игнатова, а в годы моего детства и юности это был человек, глубоко почитаемый, особенно в кубанских руководящих идеологических кругах.
классовой точки зрения у него замечательная биография: вечный борец за советскую власть, в годы немецкой оккупации возглавил один из партизанских отрядов, действовавший в кавказских предгорьях.
Сразу после войны Петр Карпович написал толстенную книгу под непритязательным названием «Записки партизана». Попав в стремнину послевоенной героики, она была издана миллионными тиражами и переведена на многие языки.
Трудившийся до войны завхозом на маслобойне, после победы Петр Карпович прославился и стал чуть ли не крупнейшим теоретиком партизанской войны. Дело дошло до того, что английский разведчик Диксон и немецкий историк Гейльбрунн, написав книгу «Коммунистические партизанские действия», широко и густо цитировали Игнатова, ссылаясь на его якобы уникальный боевой опыт. Где им, наивным и доверчивым, знать, что большая часть подвигов была просто выдумана, причем некоторые на уровне сказочных мистификаций или обычной брехни. Например, наклоняют партизаны на склоне лесистого хребта два дерева, привязывают между ними рыболовную сеть и ждут, когда над этим местом пролетит немецкий самолет. Вот он и летит, мессершмитт-мерзавец! «Давай-давай сюда, немецко-фашистский стервятник!» - кричат хлопцы и в нужный момент быстро отпускают макушки деревьев. И вот уже воздушный оккупант, как радужная навозная муха, бьется в паутине сачка. Правда, здорово? И многое другое в том же духе.
Продолжение следует
За всеми важными новостями следите в Telegram, во «ВКонтакте», «Одноклассниках» и на YouTube
