Краснодар, 26 апреля – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.
Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс.
Продолжение. Начало в № 32 (535)
Мы присели на сырую парковую скамейку. Сергей Федорович медленно втянул через ноздри прохладный воздух:
- Стенокардия мучает... - сказал он, выкатив на ладонь какую-то таблетку. - Скоро ведь восемьдесят три будет... Ты знаешь, - оживленно вдруг повернулся он на скамье, - мне недавно сказали, что до восьмидесяти пяти лет доживает один из пятидесяти тысяч родившихся. Представляешь, какую лотерею я выиграл - пятьдесят тысяч родилось, а одному мне судьба подарила такую длинную жизнь... А если жизнь долгая, то и горестей больше, особенно в конце ее, - со вздохом добавил он. - Помнишь, как сказал поэт: «Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить»... - Ну что вы, Сергей Федорович, все о грустном... - заговорил я, стараясь придать голосу бодрость. - Выглядите вы просто молодцом...
Медунов иронично покосился в мою сторону и понимающе хмыкнул:
- Я, конечно, борюсь. Меня, ты знаешь, не так легко сломать. О чем иногда думаю? - он засмеялся. - К старости фантазером стал: думаю, хоть один час моей нынешней жизни пережить бы тогда, когда были сила и власть... Всего одного часа хватит, чтобы понять и многое оценить совсем по-другому: поступки, действия, людей... Но... - он развел руками, - если б молодость знала, если б старость могла... Вечная дилемма. Попробуй объясни современным правителям, что и к ним старость придет, правда, далеко не ко всем... Доживает-то один из пятидесяти тысяч... - он усмехнулся.
- Вы поэзию любите? - неожиданно спросил я.
- Почему ты так решил?
- Стихи цитируете к месту. Медунов задумался: - Стихи люблю, но не все... А самый желанный поэт - Николай Рубцов. Его читаю, поразительной глубины человек... - он прикрыл рукой глаза и нараспев вдруг стал произносить:
...Вот наступит октябрь, и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...
Широко по Руси предназначенный срок увядания
Возвещают они, как сказание древних страниц...
- Ну, давай, езжай! - он протянул руку для прощания. - Поклонись родной Кубани. Лучшие мои годы с ней связаны... Все было, но самая заветная часть жизни там осталась...
Он поднялся и медленно пошел по темной березовой аллее, стараясь держаться прямо и ступать твердо. Я еще долго смотрел ему вослед, словно предчувствуя, что встреча эта последняя...
Едем в Бруклин!
Едем нью-йоркской подземкой в Бруклин, в гости к Жене Лендону. Мы - это я, сам Женя и наш общий друг Сергей. Женя пребывает в Америке уже шесть лет и все никак не может укротить свой советский пыл, а вместе с ним неожиданно проснувшуюся в нем классовую непримиримость. Все эти годы Женя борется в Америке за свое существование, ненавидя угнетателей, сатрапов и олигархов, которых здесь, с его точки зрения, собралось невиданное количество. В своем конкретном случае - некоего натурализованного иранца, владельца писчебумажного магазина, где Женя служит в качестве разъездного агента, предлагающего покупателям бумагу, ручки и мелкую оргтехнику. С точки зрения Лендона, его хозяин обогатил здесь свое восточное коварство лютой местной алчностью.
- Заметь, не американским, а именно нью-йоркским жлобством. Почему? Да сюда стремится вся мировая сволочь. Ты себе даже не представляешь, сколько здесь всякого жулья! - рассказывает он нам, размахивая руками и стараясь перекричать вой подземки.
У нью-йоркского метро исключительно свой собственный звуковой образ - этакий железный скрежет по внутренностям, очень напоминающий скрип тупого по скользкому. Если закроешь глаза, кажется, что несешься с огромной скоростью в черную бездну, а когда откроешь, видишь за окном ленивое передвижение ржавых заклепок - поезд тянется от станции к станции со скоростью конного дилижанса времен гражданской войны между Севером и Югом. Причем станции натыканы через каждые полкилометра. Когда после многочасового таскания по нью-йоркским стритам и авеню мы спустились в недра городской подземки, нас встретила тепловатая волна типичного «казенного дома». В разных концентрациях я слышал такое «амбре» в тюрьмах, придорожных сортирах, коридорах следственных изоляторов и прочих «народных» учреждениях, символизирующих в России систему властного принуждения. Я вспоминаю, что точно так же воняет наш родимый вагонный туалет, особенно поездов дальнего следования.
Перед тем, как спуститься в подземку, мы с Серегой долго крутили головами, разыскивая привычное «М» - метро. Женька же подвел нас к какому-то обшарпанному и довольно узкому подвальному спуску, очень похожему на вход в городское картофелехранилище, и с ухмылкой сказал:
- Господа! Плиз в катакомбную Америку, - и весело заржал. - Буду вышибать из вас разлагающий дух «Шаратона»!
Дело в том, что наше с Серегой пребывание в Америке было обусловлено участием во Всемирном конгрессе русской прессы. Что это было такое, я расскажу чуть позже, но само действие и проживание участников проходили в центре Нью-Йорка, в фешенебельном и знаменитом отеле «Шаратон», описанном даже в каком-то романе о богатой американской жизни. В нашем номере, а он находился на сорок третьем этаже, каждый день стлали свежее хрустящее белье и на подушке оставляли маленькую плиточку шоколада. К тому же помещение озонировалось аэрозолем с тонким и сладковатым запахом.
- Скоро мы наконец приедем? - снова заканючил Серега.
- Скоро, скоро, немного осталось! - успокоил его Женя и продолжил рассказ о своих взаимоотношениях с Америкой.
- Больших дураков и простофиль, чем здесь, я нигде не встречал. Нанимаемся мы как-то с одним кубинцем перетаскать стулья и столы с летней ресторанной площадки в подвал. Хозяин нам говорит - плачу десять долларов в час. Я быстро понял, что работы здесь от силы на полчаса. Что мы делаем? Правильно! Вот видишь, как ты быстро соображаешь! Я стулья туда, а кубинец обратно. Таскаем два часа. Хозяин вернулся, смотрит, половина еще на месте. Ушел снова. Мы тягаем, и так три часа работы до полного изнеможения. По тридцатке получили...
Недалеко от нас сидела огромная мясистая молодая негритянка, уткнувшись в книгу.
- Видишь, какая орлица! - Женька осторожно скосил на нее глаза. - Только ты в ее сторону, ради Бога, не гляди. Еще подумает, что мы собираемся к ней приставать. Господи! Глаза бы мои на тебя не глядели. Ты видел, какие здесь бабы? Ужас! Вот представь себе, что такая тебя облапает. А?..
Я не выдержал и захохотал, представляя себя в объятиях этой дамы.
- Кинг-Конг какой-то! - мрачно проскрипел Серега.
Дама, очевидно, почувствовала, что речь идет о ней, оторвалась от книги, повела строгим взглядом в нашу сторону. Мы примолкли, и Женька перешел на шепот: - Ну ее на фиг! Еще заорет. Я такое здесь видел... Пальто от избытка галантности подашь, могут тут же потащить в каталажку за приставания. Представь себе, с какой стороны к такой подойти...
Наконец поезд заскрипел тормозами у нужной нам станции…
Накануне ездили в Вашингтон. Русских журналистов загрузили в огромный автобус, и один из организаторов поездки, развязный тип из Москвы, со взъерошенной бородой, очень похожий на гоголевского Ноздрева, полупьяный бродил по проходу с бутылкой в руке и сквозь зубы презрительно обзывал нас «деревней».
В ссору никто не ввязывался, поскольку от «Ноздрева» зависело благополучие поездки, а главное - ее содержание. Предполагалось посещение американского конгресса, Национальной художественной галереи и российского посольства. Мы с Сергеем сидели в дальнем углу, и хотя внутренне закипали, но тем не менее решили в конфликт не вступать, хотя очень хотелось оттаскать «Ноздрева» за косматые бакенбарды.
Возле здания конгресса нас высадили. «Ноздрев», чертыхаясь, куда-то ушел. Несмелой толпой мы поджидали распорядителя, рассматривая знаменитое многоярусное сооружение, похожее на огромный пасхальный торт. Перед нами, широко расставив ноги, встал толстый негр-полицейский. Задница его, увешанная орудиями устрашения, напоминала корму авианосца и тоже была устрашающих размеров.
Стояли долго, пока наконец «Ноздрев» не привел какую-то американскую бабу, сильно напоминавшую местечковую «хайку» из-под Бердичева. Каркающим голосом она потребовала убрать фотоаппараты. На вопрос «почему?» баба стала «каркать» еще сильнее. Потом выяснилось, что фотографировать запретили только нам, россиянам. Так мы и прошли по залам конгресса без фотоаппаратов и слегка озлобленные.
Изнутри здание показалось мне менее величественным, чем снаружи. Грубые напольные плиты были похожи на мостовую глухих переулков. Их сохраняли как драгоценную реликвию, покрывая специальным защитным лаком.
- По ним ступали великие люди Америки, - сказала «хайка», закатив глаза. - Святым воздухом этих стен дышали все президенты нашего государства. Здесь принимались судьбоносные мировые решения...
- Скажите, - вдруг брякнул Сергей, - а решение о бомбардировке Хиросимы тоже принималось здесь? Дама обиженно надула губы:
- Я считаю вопрос бестактным, но тем не менее отвечу. В конце 1941 года японская авиация нанесла коварный удар по нашей военной базе на Гавайских островах, в Перл-Харборе. Тогда под бомбами погибли тысячи людей...
- Да, - задумчиво ухмыльнулся Сергей, - но Перл-Харбор все-таки был базой вооруженных сил, и США находились тогда в состоянии войны с Японией, а Хиросима и Нагасаки - мирные города, и там сгорели заживо десятки тысяч ни в чем не повинных людей...
Дама засверкала глазами. «Ноздрев», уловив напряженность момента, закрутился ужом:
- Старик, - набросился он на Серегу, - мы все-таки в гостях... Чего ты заедаешься? Тот обозлился не на шутку: - Пошел ты знаешь куда! - огрызнулся он.
«Хайка», презрительно хмыкнув здоровенным носом, размашисто зашагала по неровностям плит.
Мы побежали следом. Хотя Сергей вызывающе маячил перед ней, она демонстративно его не замечала...
После часовой экскурсии дама вдруг торжественно объявила, что наша группа получила возможность посетить заседание конгресса, которое сейчас проходит этажом выше. Тихо, как церковные мыши, мы поднялись на балкон и увидели... практически пустой зал. По его центру вальяжно расхаживал представительный мужчина и, энергично жестикулируя, громко о чем-то рассуждал. В дальнем углу безучастно дремало несколько человек, и больше никого не было. Ровным счетом никого!
Оказывается, в полном составе американский конгресс собирается лишь дважды: на свое первое заседание и когда обсуждается бюджет.
В остальное время пустой зал - типичная картина. Говорящий мужчина - сенатор от какого-то дальнего штата и вещает уже не первый час (в американском конгрессе нет регламента - говори, пока не лопнешь или не лопнут твои слушатели). Секрет простой: в зале постоянно работает специальный канал прямой телевизионной трансляции, и конгрессмен рассчитывает, что его избиратели с какой-нибудь северо-западной окраины увидят, как он для них старается...
Будучи несколько раз в США, я пришел к выводу, что мы берем у них худшее, как, впрочем, и туда везем далеко не лучшее. Однажды мы ужинали в русскоязычном ресторане на Брайтон-Бич. Все здесь напоминало родимое отечество: слоняющиеся возле мусорки облезлые коты, грязь и мухи на улице, наглый швейцар у входа, который за каждое принятое пальто требовал по два доллара.
В разгар веселья пришел хозяин: толстый, обрюзгший, неопределенного возраста человек с недельной щетиной на мрачной физиономии, в засаленном спортивном костюме и стоптанных кроссовках без шнурков.
- Шлема, падла буду! - шептал швейцар, клятвенно прижимая руки к груди. - Это все, что есть!
- Нос откушу! - пообещал Шлема, после чего швейцар снова стал судорожно шарить по карманам. Когда мы уходили, он сидел в углу и тихо плакал.
Я представил себе судьбу бывшего соотечественника: эмиграция в США транзитом через Израиль, крохотная комнатенка в пыльном углу на Брайтон-Бич под сенью грохочущей железнодорожной эстакады, больная водянкой жена, поздняя дочка Рая, в открытую живущая с хозяином заведения, тем самым пузатым павианом Шлемой, мятые чаевые, львиную долю которых отбирает он же, безраздельный властелин и бывший уголовник из какого-нибудь Тирасполя. И от заката до рассвета жизнь в крохотном гардеробе, где и обнаружат его однажды, мечтавшего у себя в Херсоне о светлом американском рае. Найдут бедолагу висящим на канализационной трубе, на детской раечкиной скакалке, которую не без тайного умысла он давно носил в кармане. А в столике, где хранил на продажу презервативы и жвачку, - записка: «Раичка Розочка простите мене если можете а ты Шлема шоб скоро сдох со всем своим семейством как паук любящий вас Натан».
Сюжет, скажу вам, взят из современной эмигрантской жизни. Женя Лендон снабдил меня ими на длинную серию романов под общим названием «Русские в США».
Продолжение следует
За всеми важными новостями следите в Telegram, во «ВКонтакте», «Одноклассниках» и на YouTube
