Вход со двора

Краснодар, 20 октября – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.

Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс. 

Продолжение. Начало в № 32 (535) 

Исчезновение Погодина обнаружили, если не ошибаюсь, к концу следующего дня. Времени было достаточно, чтобы раствориться без следа - уехать, улететь, уплыть. 

- Уплыть? - изумляюсь я. 

- А что? - засмеялся Василенко. - Вполне можно. Море ведь рядом. У нас некоторые товарищи высказывали мысль о подводной лодке. Мы запрашивали по этому поводу соответствующие погранорганы, но нарушений границы зафиксировано не было. Ночь на море была исключительно тихая. Скорее, уходил он в глубь страны. 

Я иногда вспоминаю кое-какие вещи и снова утверждаюсь в мысли, что, скорее всего, уехал он из Геленджика на машине, ну а дальше - трудно сказать. Было наверняка у него заранее где-то приготовлено место укрытия, может быть, даже не одно, определен и рассчитан маршрут, изготовлены надежные документы, хорошо заплачено за молчание... 

- А как вы думаете, Сергей Федорович догадывался, что Погодин все-таки жив? Может, в том вечернем разговоре в задней комнате кабинета первого секретаря крайкома партии и обсуждались варианты исчезновения? - спросил я. 

Василенко рассмеялся: 

- Ну вы даете! Да кто же сейчас знает? Все может быть! Вот как-то мне сказали, что где-то в Узбекистане недавно скончался от болезни человек, очень похожий на Погодина. Я такого итога не исключаю, но это уже больше по части простого любопытства. История ведь куда более детективная. Хотя кого она сейчас интересует? Столько всего произошло в стране после, что история с Погодиным - просто детские шалости со спичками, - Василенко махнул рукой. 

Разговор наш шел весной 1999 года, через много лет после исчезновения Погодина. Многие уже, наверное, и не знают, кто это такой. А мне было интересно, и я не терял надежды, что удастся как-нибудь более разговорить сдержанного Григория Ивановича. Мне казалось, что писатель в нем начинает превалировать над разведчиком и темы его книг становятся все ближе к современным проблемам. Хотелось вместе порассуждать об этом. Однако другого, более подробного разговора не получилось. После этого было еще несколько коротких встреч. Но в конце августа 1999 года генерал-лейтенант Василенко внезапно умер, скоропостижно, как многие люди его профессии. Накануне мы беседовали с ним в гарнизонном Доме офицеров. Только что состоялся его юбилей, семидесятипятилетие. Было нешумное, приятное от обилия хороших людей застолье. Выглядел он на нем просто замечательно, в парадном генеральском мундире, с широкой колодкой наград, улыбчивый и радушный. Я пожелал ему тогда творческих успехов и долгих лет жизни. Василенко засмеялся и, положив свою руку на мою, вдруг сказал: 

- Спасибо, конечно! Но моя пуля, к несчастью, уже летит! Как чувствовал! Утром не отозвался на телефонный звонок дочери. Дверь взломали, но было поздно. Сердце генерала уже остановилось. 

Обслужите товарищей курочками! 

Вспоминая то время, я нередко вспоминаю себя, рыскающего по магазинным подвалам и всяким там продовольственным погребам, где можно было что-то достать, приобрести, так сказать, к домашнему очагу. В советское время понятие «купить» чаще заменялось понятием «достать». Особенно активность такого рода повышалась в предпраздничные, а наиболее - в предновогодние дни. Возбуждение охватывало всю страну. Здание крайисполкома (я в то время там работал) напоминало тайное сообщество, где готовился по меньшей мере государственный переворот. Обитатели его нервно шушукались, время от времени куда-то стремительно исчезая и возвращаясь с пакетами и сумками, чем-то туго набитыми. Телефонные переговоры были предельно сжаты и велись исключительно на «птичьем» языке и тоже возбужденным шепотом. Профсоюзные активисты, запершись в подвале, выполнявшем в обычные дни роль бомбоубежища, сосредоточенно делили замороженных до алмазной твердости кроликов и кур, с треском раздирали картонные упаковки зеленого горошка и сгущенного молока, пересчитывали пачки чая и банки кофе. В эти дни вся страна, зорко сверкая очами, делила и распределяла. 

Распределительная деятельность шла по двум направлениям - тайному и гласному. Правда, гласной ее можно было назвать тоже с некоторой натяжкой, поскольку члены местного комитета, запершись в бомбоубежище или в ином другом «схроне», делили блага для трудящихся так, что лучшая часть все-таки оседала в пакетах самих профсоюзных активистов. Пакеты у них были несравнимо увесистее, чем у рядовых членов, и скрывали в себе продукты, практически недоступные для одноцветной профсоюзной массы, например копченую колбасу. Страна знала, что это был очень важный ориентир в определении места граждан на социальной лестнице, ибо наличие или отсутствие копченой колбасы в домашних холодильниках свидетельствовало об отдаленности или приближенности трудящихся к благам жизни, к ее животворящим источникам. И когда какой-нибудь нервный рядовой член профсоюза начинал вдруг исступленно орать, что мороженый судак, положенный ему в пакет, размером и весом напоминает пескаря, то в ответ ему активист, стоящий у весов, начинал совать под нос свои исцарапанные и красные руки с поломанными ногтями и орать еще более исступленно, что вот здесь, у этих весов, он стоит уже вторые сутки, а до этого ночью возил и вскрывал ящики с оледеневшими судаками! 

- И на хрен мне все это нужно! - возмущался активист. - Не евши, не пивши, а нахожусь на передовой линии заботы о таких, как этот вечный крикун! - он воздевает руки и обращается к очереди. - Из-за таких, как этот, я теряю последнее здоровье и нервы!.. Это мне нужно? - он с грохотом кидает на пол здоровенную рыбину, которая крутится, как юла, на холодном полу: - На, подавись моим судаком! - и так далее... 

Однако скандал, не разгоревшись как следует, разрешается достаточно просто: из подсобки на крики неторопливо выходит профсоюзный лидер в распахнутой дубленке, перепачканной рыбьей чешуей, и укоризненно говорит рокочущим баритоном: 

- Ну что вы, Сергей Борисович, всякий раз недовольны... Заберите, наконец, и моего судака... 

Очередь начинает осуждающе гудеть, и пристыженный общественностью вечно брюзжащий Сергей Борисович волочит свой пакет на шестой этаж, где у него находится маленькая комнатка с дверью, обитой жестью, поскольку Сергей Борисович, отставной майор из управления по исполнению наказаний, заведует сейчас какими-то бумагами секретного свойства. Запершись за дверью, он еще долго рассказывает жене по телефону, какое жулье окопалось в нашем месткоме, как они греют лапы, распределяя предновогодние продукты, и как по ним плачет тюрьма и прочее. 

Гласная система распределения сюжетно была достаточно скучна и однообразна, а вот тайная, напротив, наполнена многими неожиданными поворотами, часто почти детективного свойства. 

Звонит мне коллега Николай Иванович Самойлюков, помощник заместителя председателя крайисполкома, отвечавшего в крае за торговлю. Можете представить масштабы фигуры, даже помощника! 

Коля, в недавнем прошлом журналист, сейчас полностью погружен в хитросплетения системы, которая называется советской торговлей. Сам он давно плюнул на журналистику длинным смачным плевком, заочно учится в торговом институте и мечтает «соскочить» (так он говорит мне иногда в период откровений), заведовать какой-нибудь базой. Базы - это вообще нечто, это мечта, как тихий розовый закат на берегу зарыбленного пруда! Это сказание, равное «Слову о полку Игореве»! Вместе с Колей я бывал на некоторых из них и возвращался домой в оглушенном состоянии, поскольку внешнеторговая деятельность советского правительства ярче всего отражалась именно в базах. А на базе крайпотребсоюза, куда пройти много труднее, чем на ракетную базу стратегического назначения, были сосредоточены богатства, сравнимые разве с сокровищами пещер Аладдина. Я помню, как Коля (а он был мой близкий друг еще по тому периоду, когда мы только начинали заниматься журналистикой) решил сделать нашей семье подарок и помочь моей жене приобрести югославскую дубленку. Это было время, когда у народа за вполне достойную дубленку сходили караульные армейские полушубки со стойким запахом колхозной овчарни. В такой я видел однажды даже самого Джигарханяна, не хватало вокруг только бараньего блеяния. Надо отметить, что жена моя Алла была слегка тронута на дубленке. Особенно после того, как однажды в Москве, в гардеробе Большого театра она увидела, как знаменитая актриса Ирина Скобцева небрежно сбросила с мраморных плеч на руки своего мужа, еще более знаменитого кинорежиссера Сергея Бондарчука, нечто шелковисто-струящееся, что оказалось итальянской дубленкой. Алла так часто и так вдохновенно об этом рассказывала, всякий раз подчеркивая, что из трех составляющих: Скобцевой, Бондарчука и дубленки - приоритет ее интереса, безусловно, принадлежал последней, пока наконец Коля не пообещал: 

- Итальянскую не могу, а вот югославскую достать постараюсь! 

И достал! Я помню, как однажды морозным февральским утром Алла, ведомая Колей, исчезла за воротами самой важной базы. В ожидании их я мерял шагами грязный заснеженный пустырь, поскольку скрылись они не через главные ворота, а через известный только самым информированным людям специальный секретный лаз, закамуфлированный под неприметную калитку с надписью: «Осторожно, злая собака!» Через нее все богатства и выносили. Наконец в сопровождении Коли появилась Алла. Она крепко прижимала к груди большой пакет, перевязанный лохматой бечевкой. 

- Ну как? - спросил я. 

Алла молча посмотрела на меня безумными глазами. Она еще не верила в свою радость, она была еще там, где дубленки лежали горой вперемешку с пальто-джерси, о котором она тоже безответно мечтала. Потом жена еще долго боялась двух вещей. Опасалась, что однажды придет к ней дядька из ОБХСС и спросит: «Это не вы ли, Алла Яковлевна, 15 февраля 1977 года в 9 часов 36 минут по местному времени незаконно проникли на территорию базы крайпотребсоюза и в обход существующего порядка приобрели остродефицитную вещь?..» (информацией такого рода нас часто снабжал тот же Коля). И второе - жена панически боялась, что дубленку однажды у нее сопрут, поэтому носила ее или на себе, или крепко прижимая к себе. 

Но вернемся, однако, в предновогодний вечер, когда все этажи здания крайисполкома, от подвала до чердака, были пропитаны атмосферой горячечной суеты, запахами оттаивающих кроличьих тушек и приглушенным перезвоном бутылок... 

- Через пятнадцать минут встречаемся на «Малой Земле»! - сообщает мне Коля и тут же бросает трубку. После того как приблизился к формам и погрузился в методы советской торговли, все разговоры по телефону он ведет исключительно на иносказательном языке, а в своем кабинете, когда я туда захожу, сразу показывает пальцем на язык, уши и телефон - дескать, не болтай лишнего, а то подслушивают. Мне тогда казалось, что если нас действительно подслушивали, то у «слухача» должна съехать крыша от исключительно идейной насыщенности нашего общения. Например, Коля говорит мне: 

- Вчера до двух ночи читал «Целину». Удивительно увлекательное произведение. Очень жаль, что не прочел до конца. Кероп не дал... - Коля от огорчения сбивается с привычной лексики.

Это означает, что вчерашний вечер Коля провел в бильярдной, где гонял «американку» с местным авторитетом Керопом и в который раз ему проиграл... 

«Малая Земля» на нашем языке - это вход в центральный книжный магазин, над которым нависает огромная, до третьего этажа, обложка книги Брежнева «Малая Земля». 

Это было время, когда Леонид Ильич Брежнев стремительно захватил советский литературный плацдарм. Его воспоминания воспроизводились миллионными тиражами, а обложки книг, размером в сотню квадратных метров, вытеснили с городских улиц даже портреты членов Политбюро. 

Около одной из них Коля меня и ждал. В его руках - здоровенная дерматиновая сумка, напоминающая экскаваторный ковш. Через несколько минут в соседнем гастрономе мы осторожно проникаем в крохотную комнатенку чуланного типа, которую до отказа заполняет дама, формами и внешностью очень напоминающая знаменитого штангиста-супертяжеловеса Василия Алексеева. 

Коля привычно «обнюхивает» стены и потолок и только тогда тихо молвит: 

- Мы от Григория Евсеевича... От Гриши то есть!

 Дама согласно кивает усатым лицом и вдруг зычно кричит в плотно прикрытую нами дверь: 

- Дуся! 

Входит Дуся, молодая деваха в грязном халате, габаритами поменьше, но с формами такой округлости и величины, что Коля чуть позже, втихаря подтолкнув, восторженно дышит мне в ухо:

 - Вот это персик! 

- Дусенька! - дама поводит усами, которые странновато смотрятся над ярко накрашенным ртом, и произносит сакраментальную фразу: - Обслужите товарищей курочками! 

...По длинной и мрачной лестнице мы спускаемся в глухой подвал, где стены до потолка заставлены штабелями ящиков с морожеными курами. Даже странно, что где-то рядом шумит и гудит центральная улица. Сюда, в подвал, выкопанный сотню лет назад краснодарским купцом Богарсуковым, не проникает не единый звук. Вот уж знали, как строить на века! Тусклые, пыльные лампочки выхватывают из темноты какие-то фрагменты, но и этого достаточно, чтобы понять, что продовольственные запасы нашего города внушительны и находятся в надежном месте. Дуся пробирается сквозь лабиринты штабелей куда-то в самую преисподнюю, где пронизывающий холод подчеркивает мрачную глубину подвала. 

Продолжение следует