Вход со двора

Краснодар, 6 октября – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.

Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс.

Продолжение. Начало в № 32 (535) 

Медунов поднялся, поискал на полке какую-то книгу, но не нашел, махнул рукой и продолжил: 

- ...Я не против критики, пусть даже самой неприятной, но когда меня обвиняли в том, что я насаждал в крае шахматы, боролся с курением, заставлял уничтожать сорную растительность и делал это вопреки воле народа, приходится только руками разводить. Ну что плохого в том, что тысячи ребятишек, да и взрослых людей получили возможность играть в шахматы, собираться в своих клубах, обсуждать спортивные проблемы. Ведь сегодня Сережа Тивяков, которого я знал малышом, уже международный гроссмейстер, а появление мировой шахматной звезды в Туапсе Саши Крамника - это разве не следствие того, что закладывалось полтора десятка лет назад? А скольким людям сберегли здоровье борьба с курением и уничтожение амброзии! 

- Мне бы хотелось с вашей помощью заглянуть в еще более отдаленное прошлое, - сказал я. - В пятидесятые годы вы были первым секретарем Ялтинского горкома партии. Это было как раз в то время, когда принималось решение о передаче Крыма Украине. Неужели никто тогда не возражал против этого? 

- Еще как возражали! - воскликнул мой собеседник. - Я, можно сказать, был одним из первых, если не первый, кому Хрущев рассказал об этой своей затее. А дело было так. Хрущев отдыхал в районе Ялты и почти каждое утро звонил мне: приглашал то на обед, то на ужин. Человек он был компанейский, ему всегда нужны были слушатели, особенно за трапезой. Так вот, звонит он мне однажды утром и просит подъехать прямо на пляж. Приезжаю, и он сразу с места в карьер: как я посмотрю, если мы (т. е. Хрущев) передадим Крым Украине. 

- А зачем? - спрашиваю я в полном недоумении. 

- А затем, чтобы лучше использовать средства, отпускаемые на развитие крымских курортов, - отвечает он. - Правительство дает деньги на эти цели, а они почти все уходят на Кавказ. Мы подсчитали, что Крыму достается шиш с маслом. А вот когда Украина будет иметь у себя крымские курорты, она будет относиться к этому делу ответственнее. 

Он опять что-то поискал в книжном шкафу, снова не нашел и снова продолжил: 

- Я, как мог, начал возражать. Говорю, что, возможно, дело обстоит именно так, как вы говорите, Никита Сергеевич, но решить его можно более простым путем - целевым назначением определять конкретную крымскую долю в курортном строительстве. Вопросов по развитию курортов южного берега действительно накопилось немало, но передача Крыма Украине их не решит. Говорил я горячо и, как мне казалось, убедительно. Но надо было знать Хрущева: чем больше вы ему возражали, тем более он утверждался в мысли, что надо сделать именно так, как он задумал. 

Возвращаюсь к себе и тут же звоню Дмитрию Степановичу Полянскому (он тогда работал первым секретарем Крымского обкома): дескать, так и так. 

- Что за глупость! - восклицает он. 

- То, что глупость, я понимаю, - говорю, - но на этом настаивает Никита Сергеевич. 

Задумался Дмитрий Степанович, а потом сказал: «Ладно, я с ним потолкую». Знаю, что Полянский с Хрущевым говорил на эту тему не один раз, чем крайне усложнил взаимоотношения с украинским руководством, которому очень хотелось иметь в своем распоряжении такой лакомый кусок, как южный берег Крыма. 

- А о Севастополе шла речь? - нетерпеливо вклиниваюсь я. - О Севастополе вообще не было речи. Этот город всегда находился под безусловной эгидой союзного правительства. Он был наглухо закрыт для посещений и считался опорной южной военно-морской базой государства, куда распространялись распоряжения только из Москвы. Это правило сохранялось и после передачи Крыма УССР. Так вот, в продолжение крымской темы. Через недолгое время меня извещают, что я включен в делегацию трудящихся Крымской области, которая едет в Москву с нижайшей просьбой передать Крым Украине. Вот ведь как было хитро закручено! Я, конечно, никуда не поехал. Но и мне, и Полянскому украинские руководители это припомнили. Вскоре Полянский уехал работать в Оренбург, а я - в Сочи. 

- Кстати, Сергей Федорович, а как вы сами попали в Крым, тем более на такую заметную должность? - мой вопрос вызвал неожиданное просветление на лице собеседника: Медунов, по моему наблюдению, любил свое прошлое. 

- Очень просто попал в Крым, но сложнее - на должность. Мы, Медуновы, из-под Моздока. Я ведь в девятнадцать лет был уже директором школы на восемьсот учащихся. Представляете, на восемьсот! - он многозначительно поднял указательный палец. - Накануне войны меня призвали в армию, попал в Липецк, в летнопо-дготовительный центр. Освоил специальность штурмана и летал на пикирующем бомбардировщике Пе-2. Машина эта у летчиков пользовалась исключительно дурной славой. Иногда входила в пике и так шла до самой земли. Мы готовили экипажи для фронта, что ни неделя, то две-три катастрофы. Сам я дважды падал на землю. К счастью, с последствиями не слишком серьезными, переломы и ушибы - мы их тогда просто не считали за ранения. После войны меня из армии не отпустили, а, учитывая мою активную натуру, перевели в политработники. Тогда в авиационных частях была особая нужда в летающих политруках. Авиация бурно развивалась, а политработников война сильно повыбила. 

Хочу добавить, что все мужики нашей семьи сразу после начала войны ушли на фронт. Отец, будучи человеком уже серьезного возраста, закончил войну в Сталинграде. Братья мои были военными врачами. Так вот, в сорок седьмом году я все-таки запросился на гражданку. Армии отдал восемь лучших лет, с жильем тяжело, семья требует внимания. А к этому времени старший брат в звании полковника медицинской службы получил назначение начальствовать над крупным госпиталем по реабилитации раненых в Крыму. Дали ему квартиру, что по тем временам была немалая редкость. Наш дом в Моздоке сгорел, поэтому мы все и потянулись в Крым. А там взглянули на мои документы: летчик, политрук, член партии - иди работай в райком. Ну а дальше уже и пошел возрастать по партийной и советской линии... 

Я немного помялся, а потом все-таки решился на следующий вопрос: 

- Сергей Федорович! Мне очень хочется с вашей помощью прояснить одну историю, которая достаточно активно в свое время обсуждалась в крае - это легенда о вашей причастности к исчезновению первого секретаря Геленджикского горкома Погодина... 

Медунов усмехнулся: 

- Слышал я эту легенду, что не без моего участия исчез Погодин. Рубил, дескать, Медунов концы, боясь разоблачения со стороны Погодина и Бородкиной. Даже книгу один ловкий человек на эту тему написал. Бородкину я видел в жизни два раза, а Погодина знал хорошо и ценил его как работоспособного и активного человека. Я объединяю эти две фамилии, поскольку понимаю, что, задавая мне этот вопрос, вы зададите следующий о Бородкиной. Так вот, Бородкина была в дружбе с семьей Федора Давыдовича Кулакова, члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС, бывшего первого секретаря Ставропольского крайкома партии. Дружба эта была давняя и тесная. Я об этом знал, как, впрочем, и знал, что Бородкина, возглавляя систему общественного питания в Геленджике, какими-то преимуществами этой должности пользовалась. Мне ее однажды представил Погодин, охарактеризовав как человека очень энергичного. Во второй раз я увидел ее, когда ко мне на государственную дачу там же, в Геленджике, нагрянули без предупреждения родственники. Пришлось обратиться за помощью к Погодину. Привезли обед человек на десять. Как сейчас помню, приехали повар из ресторана и Бородкина. Хотели уйти без оплаты, но я заплатил все до копейки и попросил принести счет. Потом Погодин как-то даже упрекнул меня: что вы, дескать, Сергей Федорович, нас обижаете, вроде как мелочитесь. Но в этих вещах я всегда придерживался строгого правила: до копейки платить за все, тем более за ресторанный обед. А вообще, чтобы вы знали, я любил питаться дома. Варвара Васильевна прекрасно готовила, знала мой вкус. Он не каждому подходит: я люблю все острое, наперченное, горячее. И обожал, когда за стол усаживалась вся семья. Это воистину были радостные минуты... - и вдруг на его глаза снова стали накатываться слезы. Он помолчал, сглотнул комок в горле и снова продолжил: 

- ...Накануне исчезновения Погодина был пленум крайкома. По его окончании у меня в приемной всегда собиралось десятка полтора секретарей из районов. Люди старались использовать свой приезд в край для решения срочных и разных вопросов. Был в этот день и Погодин. Он зашел ко мне по вопросу присвоения звания Героя Соцтруда директору местного винсовхоза. Эта женщина, фамилию ее запамятовал, много лет и успешно работала в этой должности, но в тот год показатели в совхозе несколько снизились, что стало определенным препятствием для получения награды. Погодин попросил меня походатайствовать, что я ему и пообещал. На этом и расстались. Позже следствие изучало все версии, в том числе и ту, о которой говорите вы. Никаких свидетельств в ее пользу не было, а разговоры остались. В этом деле вообще было много неясного. Следствие, насколько мне известно, никаких результатов так и не получило, зашло в тупик. 

- Ну почему! - возразил я. - Бородкину расстреляли. Кстати, это была единственная женщина в послесталинское время, которую казнили за так называемое хозяйственное преступление. Может быть, это была плата за близость к члену Политбюро? Ведь с такой же поспешностью расстреляли и Соколова, директора Елисеевского магазина в Москве, который был в дружбе с Гришиным, тоже членом Политбюро. А таинственная смерть Тарады, вашего заместителя по вопросам торговли и общественного питания, человека, также имевшего тесные связи в высших московских кругах... 

- Что касается первой части вашего вопроса, я ничего существенного добавить не могу, поскольку знаю ровно столько, насколько осведомлен об этом из печати... - на лице моего собеседника вновь появилась твердость. - А вот что касается смерти Тарады, она, на мой взгляд, не столь таинственна, как вы считаете. Скорее, жизнь его была полна зловещих тайн, за которые он в конце концов и заплатил суровую цену. Тарада, когда его арестовали, покупал жизнь, будем так говорить, самым мерзким образом: он называл сотни людей, с которыми якобы имел преступную связь. Следствие все версии проверяло, время шло. Тарада цеплялся за каждый следующий день. И обо мне он рассказал несколько подобных историй. Вот, например, одна из них. Вызывают меня в прокуратуру и представляют показания Тарады, из которых следует, что я склонял его к тому, чтобы он подарил моей жене импортный плащ. Моя жена едва ли была знакома с Тарадой, и это было настолько неправдоподобно, что я поначалу даже растерялся. Пришел домой и думаю: откуда он взял эту ересь? А потом вспомнил. Однажды вечером звонят мне из ЦК и говорят, что я утвержден руководителем делегации для поездки в Австрию. 

Дело было ранней осенью, а отъезд предполагался через короткое время. А у меня, как назло, не было плаща. Должен сказать, что в одежде, как и в еде, я большой консерватор. Костюмы и пальто в течение долгого времени шил у одного и того же портного и носил подолгу. Фигура у меня, мягко говоря, нестандартная, а тот мастер хорошо знал ее особенности. То же самое и с обувью, шил ее у прекрасного краснодарского обувщика Базаяна, к сожалению, ныне покойного. Выхожу однажды с работы и вижу: идут Тарада с Хомяковым (тоже секретарем крайкома), оба в красивых и одинаковых плащах. 

Говорю им вроде с полушутливым упреком: «Вы бы хоть обо мне позаботились, помогли плащ новый купить». Гляжу, через несколько дней доставляют мне плащ, по тем деньгам стоил он что-то около ста рублей. Спасибо, дорогие, за заботу. В том плаще и поехал за границу. Кстати, вещь оказалась, действительно, добротной. До сих пор в нем хожу. Можете взглянуть, в шифоньере висит. Так вот, представляешь, этот эпизод Тарада и пытался против меня с пользой для себя использовать... Сукин сын он, вот кто! О покойниках не по-христиански так говорить, а приходится. Скольким он людям жизнь загубил!.. 

Я вас уверяю: если бы хоть легкая тень тех обвинений, которые выдвигались против меня Тарадой, да и другими, подтвердились, мне бы отмотали, как говорится, на полную катушку. Каждую выдумку проверяли сверхтщательно: и на просвет, и на разрыв, искали криминал сверхбдительно. Но уже три года назад дело в отношении меня лопнуло, его закрыли как недоказанное, надуманное. Закрыть-то закрыли, а уведомили лишь сейчас... Тоже, видимо, тактика своего рода. Может, думали, умрет, а мертвого у нас легче реабилитировать... 

- Я хочу вам задать вопрос, который довольно часто задавал сам себе, но без ответа, - вновь вступаю я в разговор. - В течение длительного времени вы как руководитель края подвергались острой критике, причем по самому широкому спектру проблем: начиная от печально знаменитого сочинского дела и кончая всеми кубанскими производственно-хозяйственными инициативами. Но в крае, как известно, было два первых руководителя - это вы и председатель крайисполкома Георгий Петрович Разумовский. Если не ошибаюсь, вы проработали с ним вместе около десяти лет. - Не ошибаетесь, - сказал Медунов.

Продолжение следует