Вход со двора

Краснодар, 18 августа – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.

Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс. 

Продолжение. Начало в № 32 (535)

По прилету в Москву к нашей траурной делегации добавились столичные кубанцы, в том числе и персоны некогда более чем крупные - Виталий Иванович Воротников, например. Это он менял Медунова на посту первого секретаря Краснодарского крайкома партии после серии скандальных статей в столичных газетах, главным образом почему-то в «Литературной», где разоблачались сочинские и кубанские мафиозные фигуры. Через год, как вверху посчитали, что в Краснодарском крае порядок уже наведен, Виталия Ивановича возвысили до уровня секретаря ЦК КПСС и даже члена Политбюро, а в Краснодар на его место вернулся из Москвы Георгий Петрович Разумовский, который стремительно входил тогда на вершину своего номенклатурного счастья. 

Воротникова я узнал с трудом, как узнают на старой потрескавшейся и пожелтевшей фотографии давно забытого человека: лицо вроде знакомое, а к конкретной фамилии привязать никак не можешь. 

- Здравствуйте, Виталий Иванович! - подал ему руку Кондратенко. И только тогда я сообразил, что на похороны пришел и человек, принимавший когда-то активное участие в погребении медуновской партийной карьеры. Патина времени коснулась и других наших коммунистических «богатырей», которых когда-то переводили с Кубани под фанфарные трубы на министерские или иные равные посты, а потом, после августа девяносто первого, почти всем дали коленом под зад. Как люди «холопского звания», демократы делали это со злорадным удовольствием. 

В седых и лысых, с морщинистыми тусклыми лицами и слезливо моргающими глазами я пытался угадать тех владык краевого масштаба, при виде которых мне всегда хотелось вжаться в стенку или провалиться сквозь пол. Пытался и не мог. «Боже! - внутренне восклицал я. - Что делают долгое время и неудачливые обстоятельства! Куда подевались величественность и стать, где надменная отрешенность упитанных лиц, где гранитная уверенность в себе, куда исчез хмурый непроницаемый взгляд из-под набрякших век, где тот чуть уловимый кивок на твое радостно-холопское: «Здравствуйте, Иван Николаевич (или Николай Яковлевич, или Иван Кузьмич, или еще ниже, почти в пояс - многоуважаемый Георгий Петрович)! Где оно? Куда подевалось? А ведь было, я хорошо помню!» 

В суетном старичке с большой розовой проплешью и блуждающей полуулыбкой на радушном лице я с тихим внутренним ахом разглядел Георгия Петровича Разумовского. Матушка дорогая, вспомни и вздрогни! Как же он шел по длинным ковровым дорожкам крайисполкома! 

Что за глупость я брякнул? Что значит шел? Он шествовал, а точнее, двигался, неторопливый и значительный, высокий, крупный, недосягаемый, в изумительно сшитом костюме, в галстуке, повязанном рукой скульптора, в обуви, сотворенной орденоносным сапожником Бабаяном, колодку которой, как посмертную маску основоположника, тот хранил в специальном сейфе, а перед своей кончиной завещал сыну, тоже Бабаяну и тоже придворному сапожнику. 

Если он что-то походя молвил, голос его журчал бархатистыми переливами, как глубокие рояльные октавы. И это на фоне наших прокуренных и пропитых фистул, готовых даже на собачий подвыв, лишь бы Георгий Петрович ненароком не осерчал. В ответ на приветствие он лишь слегка смеживал ресницы, не более. 

Я думаю, что Георгий Петрович Разумовский был образцовым экземпляром многолетней большевистской кадровой селекции, с началом от обязательных пролетарских низов (отец - паровозный машинист) до возведения в недосягаемую вельможность высшего партийного двора, то есть Политбюро, кандидатом в члены которого он в конце концов стал, запретив даже ближайшим родственникам помнить номер его домашнего телефона. 

А вот теперь я смотрю на него, скорбно склонившего остатки седых кудрей над гробом, и никак не могу отделаться от мысли, что лет за пять до этого в беседе со мной распнутый и плачущий, битый всеми, кому не лень (а Разумовским, пожалуй, в большей степени), рядовой московский пенсионер Медунов извлекал из русской лексики самые бранные слова, пока не остановился на двух наиболее выпуклых и с размахом припечатал их к не затуманенному ничем предосудительным образу Георгия Петровича Разумовского, который сейчас, на моих глазах, возложил две малокровные гвоздички к хладным ногам покойного и скромно уступил место другим скорбящим. Отойдя в сторону, он примкнул опять же к шеренге бывших членов ЦК. Они и здесь держались кучно и особняком. Среди толпы вижу Николая Яковлевича Голубя (бывшего председателя крайисполкома), Ивана Николаевича Дьякова (бывшего секретаря крайкома), Виталия Григорьевича Сыроватко (почти легендарного когда-то руководителя кубанского комсомола). 

Подходит уже совсем старенький, но с удивительно живыми глазами Николай Константинович Байбаков (бывший председатель Госплана СССР). Голова трясется, какая-то женщина поддерживает его под локоть. Еще бы! Последний из оставшихся в живых сталинских наркомов. Постепенно траурный зал центральной клинической больницы, или как ее чаще называют - кремлевской, заполняется до отказа. Помещение, где установлен гроб, мавзолейного типа: огромное, отдающее холодом могильного склепа. Стены в темно-красном граните, под потолком мрачные бронзовые светильники. Каменная помпезность давит, особенно когда включили музыку. Она течет откуда-то сверху, тихая и казенно-торжественная. Рядом, в соседнем зале, идет такая же церемония - провожают в последний путь какую-то женщину, говорят, бывшую руководительницу советского комсомола. По крыльцу торопливо с пушистыми нарядными венками бегут какие-то опоздавшие люди. Сначала было сунулись к нам, встали в задних рядах, притихли, потом разобрались, что хоронят мужчину, снова засуетились и побежали искать свою покойницу. Смотрю, распорядитель, высокий элегантный человек, изловил их в вестибюле и повел в нужное место. Вернувшись, подходит к Голубю (тот от имени провожающих ведет процедуру) и громко шепчет: 

- Начинайте, у вас осталось сорок пять минут! 

Здесь, видимо, конвейерная система. Больница (она рядом, за бетонным забором) хотя и кремлевская, но покойников в эти покои, судя по всему, поставляет безостановочно. 

Музыка стихла и установилась шелестящая тишина: 

- Дорогие товарищи! - напряженно зазвенел голос. - Сегодня мы провожаем в последний путь... 

Я придвинулся ближе. Медунова узнать трудно: расплывшееся одутловатое лицо, совершенно белое, бескровное, лишенное привычных очертаний. Погружен он в здоровенный, как корыто, гроб, тот, что из последних достижений кладбищенского дизайна - с резными карнизами, медными ручками и чемоданными защелками. Как хорошо! Уже не раздирает душу молоток, в ответ на стук которого всегда раздавался вопль родственников, - теперь щелкнули замки и... пошел тихо в «райские кущи». Нет уже этого, сугубо нашенского, российского, аккомпанемента по крышке да гвоздям.

Гроб хоть и богатый, дубовый, с медными пароходными рукоятями, но знаю - куплен на кубанские деньги. История о медуновских сокровищах - сущая выдумка. Она придумана теми, кто и в мыслях не допускает, что можно иначе: быть при должности и не воровать. Для тех, кто придумал это, другого варианта просто не существует. Современные нувориши по этим сценариям и живут, по ним оценивают других: раз начальник - значит вор! И гроб, и одежду, и продукты на поминки земляки привезли с собой. В итоге жизни ничего не оказалось за душой у некогда всесильного Сергея Федоровича Медунова. Сбережения малые, какие были, проел, одежду сносил, а в последние годы жил на жестокую нынешнюю пенсию, еле сводя концы с концами... Все говорят долго, возвышенно, словно каждый пытается загладить какую-то свою давнюю вину перед покойником... 

А жизнь, однако, продолжалась! 

В номенклатурном погребении есть что-то противоестественное, лишенное настоящей человеческой печали и теплоты. Много раз я это наблюдал, всякий раз приходя к выводу, что похоронный процесс прежде всего предполагал ритуал - все должно быть расписано: что и куда выносить, кому где стоять и кому что говорить. Люди, знавшие этот ритуал, ценились в партийном и советском аппарате особо. 

В бытность мою служения краснодарскому крайисполкому работал там один незаменимый на этот счет человек - Михаил Трофимович Ещенко. Надо подчеркнуть, что был Трофимыч со всех сторон симпатичный малый, но сильно «ушибленный» двумя вещами: участием в Параде Победы в сорок пятом году и похоронными ритуалами. Причем второе увлечение было у него на уровне почти профессии. У нас ведь, в России, в увлечениях удивительные вещи происходят: человек в основной работе подчас бесцветен, как умерший таракан, зато в хобби - Моцарт. Помните, еще Алексей Силыч Новиков-Прибой, оценивая стратегическое мышление некоторых русских адмиралов, сетовал, что во флотоводстве они были не более как «усатые дубины», зато один преуспел в парикмахерском деле (перебрил и перестриг весь свой штаб и даже до низших чинов добрался), другой был кулинар, поражавший всех неуемной фантазией. 

На наших исполкомовских «галерах» у Трофимыча тоже была какая-то немалая должность, связанная даже с некими секретными делами. Чаще всего он маячил с засургученной папкой возле приемной председателя крайисполкома, стараясь лишний раз засвидетельствовать свое наличие, а через это и усердие. И когда появлялся председатель, Трофимыч вытягивался во фрунт и, округлив глаза, переходил на строевой шаг, чем всегда вызывал поощрительную ухмылку большого «шефа». Поскольку мы, помощники руководителей, пребывали в территориальной близости от литерных кабинетов, Трофимыч нередко появлялся и у нас, всегда с одним и тем же восклицанием. 

- Ну и что вы здесь высиживаете? - он растягивал подтяжки на объемистом животе и делал при этом бодливое движение головой в сторону окна. - Посмотрите, сколько девок на улице. Да какие! К нашей кубанской девахе, скажу я вам, если душевно подобраться, то таких увлекательных дел можно насооружать... Помню, был у меня случай... - Трофимыч мечтательно замирал на несколько секунд, давая нам возможность принять удобные позы для лучшего восприятия очередного рассказа. - ...Стоит наш минометный дивизион в Калниболотской... Весна, запахи, ночью такой сон приснится, мама родная! Я, можно сказать, пацан, двадцать лет, но уже старший офицер батареи, и не какой-то там занюханой пехоты, а из гвардейского корпуса резерва главнокомандования... Красавец! - Трофимыч подтягивает под бабью грудь мятые всесезонные штаны и проводит рукой по лысой голове... - Медаль «За боевые заслуги» (это тогда у-у-у как ценилось!), погоны, портупея, кобура новенькая, все сияет и скрипит... Не хухры-мухры!.. 

И вот знакомлюсь я с одной местной казачкой... Постарше меня, конечно, будет, но красоты неописуемой! 

Где, спрашиваешь, знакомлюсь? У колодца, конечно! Все как в кино Ивана Александровича Пырьева. Пью из ведра, а сам глазом на груди ее кошусь. Обустройство фигуры ну просто невероятное! Жар огненный со всего исходит, как с радиатора орудийного тягача. В общем, вечером за околицей встречаемся возле одной свежескошенной копешки... 

Трофимыч от воспоминаний пламенеет на глазах: очки плотоядно сверкают, ноги переступают, как копыта племенного жеребца, а лысина приобретает алое свечение. 

- Я вам скажу, дорогие мои, это был такой... артналет, что раскидали мы копешку, как при прямом попадании бризантного снаряда... Боже, шо она со мной делала!.. 

Вообще, в текущем моменте представить Трофимыча в роли героя-любовника было весьма затруднительно. Его «фигура тела» с преувеличенными нижними частями была словно склепана на сельской кузне усердным, но малоумелым кузнецом. К тому же застарелый ишиас придавал ей (фигуре) заметную раскоряченность. Трофимыч передвигался в пространстве, широко расставив ноги, оттянув зад в сторону от основной оси, сильно надломившись в том месте, где когда-то была талия. Единственное, что у него действовало без серьезного скрипа, - это руки. С их помощью Трофимыч форсировал словесное воздействие на собеседника, размахивая ими, как мельница крылами. 

Мы к Трофимычу относились хорошо, поскольку был он из тех шумливых, но добродушных «ноздревских» типов, готовых всегда пить за вечную дружбу с первым встречным-поперечным и идти на помощь даже тогда, когда она и не сильно требовалась. Судя по всему, его угнетала размеренная рутина исполкомовской жизни, зато в чрезвычайных ситуациях он преображался. А похороны были, в его понимании, именно такой ситуацией…

Продолжение следует