Краснодар, 19 января – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.
Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс.
Продолжение. Начало в № 32 (535)
Лукьяненко и Пустовойт были настоящими, глубокими исследователями. Они не во всем сходились. Было время, когда Павел Пантелеймонович «качнулся» было к Лысенко, почитая его, а скорее всего, побаиваясь. И было отчего! Всесильный и грозный Трофим Денисович иной раз лично формировал «вагон-заки» из строптивых морганистов-вейсманистов, всяких там вредителей-генетиков. А трагическая судьба величайшего биолога современности Николая Ивановича Вавилова, мечтавшего досыта накормить человечество, а умершего от истощения зимой 1943 года в саратовской тюрьме, испугать могла кого угодно. Партийные чиновники в конце жизненного пути Пустовойта и Лукьяненко сыграли с ними злую и бестактную шутку, заставив вступить в партию, причем - как величайшее благо - без прохождения кандидатского стажа. Ну ладно, Лукьяненко приняли в КПСС хотя бы в возрасте 64 лет, а Пустовойта - вообще когда ему было под восемьдесят. По-моему, до конца жизни он так и не понял, что с ним произошло. Да этого и не нужно было. Главное, чтобы все выдающиеся люди нашей страны непременно исповедовали коммунистическую идеологию, пусть даже формально, но состояли в рядах КПСС.
Кстати, непризнание ошибочных решений - это прерогатива именно диктаторских силовых режимов. Любая ошибка диалектична, в селекционной науке более чем закономерна, как результат поиска, особенно при проведении сложных научных экспериментов (прежде чем прийти к изобретению колеса, человечество истерло миллионы подошв и сорвало тысячи глоток). Но идеологическая глупость, а чаще лукавая хитрость политических авантюристов бежит впереди разума, сознательно отвергая очевидное и подталкивая исследователя к поспешным выводам во имя сиюминутных политических выгод. Так случилось и с Лукьяненко.
Я отлично помню, как в Краснодаре, в черте города, под громкие и звонкие фанфары начинали всекубанскую комсомольскую стройку завода по производству кормовых дрожжей. Уже понастроили цеха и монтировали какие-то здоровенные баки, когда кто-то опомнился: подобное предприятие изрыгает ядовитые токсины и миазмы такого действия, что близживущее население очень скоро будет мучиться в загадочных корчах, и поэтому подобные заводы должны строиться в далеком безлюдном «степу», с обширной санитарной зоной. Здесь же жилые кварталы и цеха имели общий забор. Фанфары враз умолкли, флаги тихо спустили, плакаты незаметно убрали, деньги потраченные списали. Несколько лет после этого ветер свистел в перекрытиях, срывая шифер и хлопая ржавой жестью.
Потом флаги снова взвились, нелепую стройку стали приспосабливать под завод рисовых комбайнов - начиналась эпопея с миллионом тонн риса. Совсем как в той песне: «Сделать хотел грозу, а получил козу...»
Поскольку в своем повествовании я довольно далеко ушел от основного персонажа этой главы Геннадия Андреевича Варакина, то спешу вернуться к нему, перескакивая через время в тот момент, когда он был уже снят со всех своих постов и оказался загнанным в некий научный и что-то исследующий институт на должность заместителя директора по хозяйственной части, где у него не было даже своего телефона.
Я думаю, ни с чем в России человек не расстается столь мучительно и больно, как с властью: ни с любимой женщиной, ни с богатством, ни даже с жизнью и уж тем более с Отечеством. Власть дает ощущение всесилия, но никто не хочет понимать, что это только иллюзорное ощущение, к тому же всегда временное, даже при удачливом житейском раскладе. Иллюзию эту искусно поддерживает окружение (здесь уж воистину нам равных нет). Наверное, приятно движением бровей приводить в согбенную суету подхалимов, но они исчезают в секунду, в мгновение ока, как только узнают, что большой шеф стал уже бывшим шефом. Еще чернила не просохнут на приказе или указе, как испарятся в пространстве все, кто вчера по-щенячьи заглядывал тебе в глаза: «О повелитель! Ты только прикажи, а уж мы...»
Увы, понять это не дано никому! Каждому новому властелину кажется, что так приятно-всесильно будет всегда. И когда я вспоминаю плачущего Медунова, почти физически ощущаю страшное душевное крушение, которое постигло эту, безусловно, незаурядную личность, но не способную на взлете карьеры понять, что может быть все совсем иначе. А лизоблюды? Для них такие человеческие катастрофы - возбуждающая кровь инъекция.
- Вот и я, голубчик, дождался своего часа! - читается в хитрых и коварно прищуренных глазках. - Вот и я увидел, какой ты жалкий и незащищенный. А помнишь, как кротко я входил в твой кабинет, как унижался и как ненавидел тебя, потому что сидел ты, подлюка, на моем месте!
С высоты прожитых лет я хочу дать совет всем, кого судьба вознесла или вознесет на властный олимп: бойтесь больше всего тех, кому вы позволяете входить без стука в ваш кабинет поздним вечером. Вы уже утомлены, вам хочется расслабиться после многотрудного дня, спуститься с олимпа на обычный человеческий уровень, посидеть на низкой табуретке, согреть ножки в теплой воде, доверительно посудачить о том, кто есть кто (даже Сталин сетовал: «Ну что за жизнь - рюмку коньяка не с кем выпить!»), а он тут как тут: тихий, мягкий, такой услужливый и такой верный души вашей приказчик... Вы уж меня простите, дорогой читатель, я еще раз покину Варакина только для того, чтобы продолжить тему на примере человека, к которому отношусь с огромной симпатией, поскольку он один из немногих руководителей края, кто имел искренние, без всякого подмеса, душевные качества. Это Николай Игнатович Кондратенко.
И он, к сожалению, не удержался, подпустил к себе серую и плоскую гадюку. Я так и вижу, как неслышно в сумерках вползает она в кабинет, поблескивая под светом настольной лампы вставными золотыми зубками.
- Ну и что у нас там сегодня? - тихо спросит Николай Игнатович, устало откинувшись на спинку кресла.
Упруго скрутившись, гадюка пошелестит заветными бумажками, поводит над ними пунцовой рожицей, выхватывая нужное, как красным фонариком, и вот уже через минуту мечется по кабинету в ярости наш любимый губернатор. От былой расслабленности и следа не осталось - зарядила гадюка «батьку» злобными слухами по полной обойме... И вот что удивительно: проницательный, умный, многоопытный, тертый жизнью до дыр «батька Кондрат» не видел того, что видел и знал весь край, люто ненавидевший «гадюку» и чаще всего называвший «гаденышем». А сделать ничего нельзя было, поскольку у этой и других подобных змей есть усыпляющий и парализующий волю яд. Плюнет она им с расстояния, распылит в пространстве одурманивающий туман, а потом просунется сквозь мглу багровой оскаленной рожей и вкрадчиво поведает, кто просто «жид», а кто «жид» скрытый, а значит, еще более вредный. Оглянитесь вокруг, дорогие мои властители, умные и толковые, где-то и возле вас лежит, свернувшись калачиком, такая вот гадюка. Обязательно лежит (ведь это ее привычная среда обитания - она и живет только здесь, ибо в другом месте ей хорошей жизни нет), а возможно, обвилась уже вокруг шеи, приятно ее охлаждая, хвостиком щекочет меж лопаток. Пока щекочет... Так вот, стою я с Геннадием Андреевичем у буфетной стойки. Повторяю, он уже никто, его почитатели давно разбежались, оставив всесильного начальника наедине с его слабостью, которую мы вдвоем сейчас и тешим. Я-то, собственно, случайно рядом, робею от этого бесконечно, поскольку не могу отделаться от ощущения недавнего всесилия собеседника. Получилось так, что работал я в то время как раз в той самой приемной, которая предваряла бывший кабинет Варакина. Меня в очередной раз изгнали из журналистики за непокорную глупость и за отсутствие всякой гибкости во взаимоотношениях с телевизионным начальством. Старое (Василий Иванович Семенихин) еще как-то меня терпело, а новое (Иван Илларионович Степанов) при формировании, как бы сейчас сказали, своей команды сразу обратило внимание на мою ершистость и тут же попыталось дать мне коленом под зад, доверительно сообщив в крайкоме партии, что я диссидент и, скорее всего (опять тот же испытанный прием!), скрытый еврей. Стареющий Борис Яковлевич Верткин, чуя во мне соперника, слухи эти поддержал, совсем не предполагая, что Степанов основной удар готовит именно по нему. Как всякий русофил, Степанов евреев ненавидел и считал, что все неприятности от них. Но если в понимании Степанова я был именно скрытый еврей (так было удобнее со мной расправиться), то Борису Яковлевичу просто невозможно было избавиться от национальной принадлежности: всем своим обликом он демонстрировал торжество иудейского происхождения. Это был умный, хитрый, но невероятно трусливый человек, отчетливо понимавший свою анкетную уязвимость в системе советской идеологии, где антисемитизм буквально загонялся в подкорку всякого человека, ищущего виновника бед, от личной импотенции до катастроф в космосе. Кончилась эта история тем, что выгнали нас обоих, Бориса Яковлевича даже несколькими неделями раньше. Я вынужден был искать работу и после года скитаний оказался в крайисполкоме помощником Игоря Николаевича Крюкова, который пришел на смену Варакину. Игорь Николаевич для той среды был человеком удивительно интеллигентным, порядочным, что в конечном итоге стоило ему должности. Его я покорил тем, что за полчаса лихо «накатал» выступление, над которым, по его словам, отдел крайкома партии корпел бы неделю.
Варакин часто звонил в приемную, общаясь со своей бывшей секретаршей, душевной Клавдией Георгиевной Бондаревой, обогревавшей своей добротой многих людей, в том числе и меня. Звонил он по разным поводам, но главным образом с просьбой, чтобы она помогла ему связаться с другими городами, где у него были какие-то служебные интересы. Клавдия Георгиевна делала это втихаря, а вслух возмущалась, что такого человека, как Варакин, выкинули с высокой должности с унизительным отъемом всех житейских благ (машины, междугородного телефона, дачи, продуктового пайка и прочего). Но так было всегда, и не только с Варакиным, так впоследствии произошло и с самим Медуновым.
Однажды в отсутствие Клавдии Георгиевны Варакин попал на меня, и я сообщил, что на его имя из какого-то журнала пришел запоздавший гонорар.
- Слушай, дружок, а ты не смог бы его вынести? - попросил Варакин. - Понимаешь, не с руки мне заходить сейчас в это здание... Я на углу тебя подожду. Хорошо? Вот так я оказался с Варакиным у буфетной стойки в кафе, что располагалось возле крайисполкома.
Он молча поставил на стол две кружки пива, достал из кармана плаща четвертинку «Московской» и стал переливать ее прямо в пиво. Я сделал попытку прикрыть свою кружку рукой. Геннадий Андреевич недоуменно поднял брови.
- Не могу так... - смущенно пробормотал я.
- Вообще не пьешь, что ли? - спросил Варакин.
- Нет, почему же, пью, но водку с пивом не могу. А потом мне ведь на работу, - продолжал стесняться я.
- Ну ладно! - миролюбиво сказал Варакин. - А я выпью... - и он единым глотком осушил сразу полкружки.
Несмотря на выпитое, разговор не клеился. Варакин заказал себе еще пива и задумчиво тянул его, задавая мне ничего не значащие вопросы. Я тяготился встречей и никак не мог придумать, как ее завершить.
- Ты вот что, - сказал наконец Геннадий Андреевич, - передай Клавдии Георгиевне, что я позвоню ей где-то часов в семнадцать...
- Ее сегодня не будет, у нее муж заболел, - вспомнил я.
- Вот черт! - огорчился Варакин. - Слушай, дружок, а можешь ты мне набрать Тольятти? Вот так надо... - и он провел ребром ладони по горлу.
- О чем речь, Геннадий Андреевич! - облегченно воскликнул я. - Конечно!
С тех пор и повелось: мы тайком продолжали за счет крайисполкома соединять опального Варакина по телефону с разными городами страны. Тогда никаких автоматов не было и соединение шло только через телефонисток. Это было небезопасно, но Клавдия Георгиевна дружила со всеми коммутаторщицами, поэтому последствий никаких не было. Иногда я встречался с Варакиным (выносил его личную почту, которая еще продолжала идти) так же на углу за кружкой пива (он с водкой, а я нет). Так я и не привык к этому, хотя Геннадий Андреевич нередко повторял:
- Водка на пиво - диво, а пиво на водку - говно!
Позднее я немного раскрепостился и даже рассказал ему случай, который описал один из драматургов (помоему, Володин), во что ему обошлось сочетание водки и пива...
...Он пришел в писательство из рядовых инженеров и долго не мог привыкнуть к литературной известности. Бюро по пропаганде советской литературы (было и такое) стало организовывать его встречи со зрителями, а он никак не мог выбрать верную тональность в общении с аудиторией: не хватало опыта популярности.
Однажды драматурга пригласили в московскую школу на встречу со старшеклассниками.
Вдруг одна девочка задает вопрос: как он относится к Солженицыну? Это как раз было накаленное время, когда Александра Исаевича под всеобщее общественное одобрение «вытолкали» за границу.
- Я коротко подумал, - рассказывает Володин, - и решил сказать правду. Это, говорю, великий писатель, и поступать с ним так - безнравственно и глупо! Через какое-то время меня приглашают в райком партии. Я узнаю, что туда поступила жалоба от руководительницы класса, где я выступал и допустил, по ее мнению, перед подрастающим поколением вредный политический выпад, сказав добрые слова о Солженицыне. Чтобы как-то усилить воздействие кляузы, с помощью которой учительница, конечно же, прежде всего хотела уберечь себя от неприятностей, она добавила, что к тому же я «был в нетрезвом состоянии».
Продолжение следует
За всеми важными новостями следите в Telegram, во «ВКонтакте», «Одноклассниках» и на YouTube
