Краснодар, 15 декабря – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.
Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс.
Продолжение. Начало в № 32 (535)
Старость пришла к Швыдкову с мудростью (что, увы, бывает нечасто). Он не озлобился и о Медунове, который, в общем-то, остановил его многообещающую карьеру, говорил с искренним сочувствием:
- Знаете, Володя, Господь, к сожалению, не сподобил меня литературным даром, а иногда очень хочется на бумаге поразмышлять о превратностях жизни... А умения нет... В голове вулкан мыслей бушует, а возьмешь перо в руку - и все! Заколодило... Слова не те, плоские, обычные! Слава Богу, хоть понимаю, что не те! Графомания в нашем стариковском состоянии - почти хроническая болезнь... А ведь какие великие и точные слова произносят литературные гиганты... - он рукой прикрыл глаза и, на секунду задумавшись, нараспев произнес:
- Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...
- Только сейчас, на исходе жизни, я начинаю ощущать, что судьбе было угодно отвести нам, - он показал рукой и на меня, - в качестве времяжития самое страшное столетие за всю историю человечества... Представьте себе: сотни миллионов людей погибли от насильственной смерти, две мировые войны, десятки революций, множество государственных переворотов, тысячи локальных войн…
Первородная человеческая жестокость и алчность получили в руки оружие невиданной мощности. Если при Иване Грозном каменную катапульту заряжали полдня, а крепостные стены таранили бревном, то при Николае II уже вовсю стреляли пулеметы и одним нажатием на гашетку людей убивали десятками. Вспомните-ка, на Шипке, а это было в 1878 году, русские солдаты палили из кремневых ружей. А через шестьдесят семь лет (всегото продолжительность жизни одного поколения - миг в истории!) атомный взрыв в Хиросиме, и за секунду сотни тысяч погибших только от одной бомбы. Как они ее там назвали, американцев я имею в виду, - «крот», «мопс», «толстяк»... Уже забыл, как! Название игривое, а последствия страшные...
Швыдков говорил все это, словно не замечая умиротворяющей парковой тишины. Видимо, эти проблемы давно волновали его, а высказывался, может быть, мне первому:
- А человеческая жестокость, нетерпимость друг к другу и вообще нетерпимость? Они только совершенствовались! Ведь Мандельштам гениально, одним предложением «мне на плечи кидается век-волкодав...» предсказал трагическую судьбу поколений, которым выпала горькая участь родиться и жить в XX веке. Прежде всего, конечно, собственную трагедию...
Мой собеседник замолчал, словно собираясь с мыслями. Неподалеку мальчишка бросал в щенка мячик, тот с урчанием хватал его и, прижимаясь мордой к земле, смотрел на мальчишку лукавыми блестящими глазенками. Швыдков с доброй улыбкой наблюдал за забавой малышей, а потом продолжил:
- ...А по России эта «молотилка» ходила вдоль и поперек. Смотрите, только начался век, тут Русско-японская война. Чем она заканчивается? Поражением и беспорядками 1905 года: погромы, расстрелы, тюрьмы, каторги... Чуть оклемались к 1913 году, пожалуйста, получите мировую бойню, которая потом плавно переходит в революцию, гражданскую войну, разруху, пару-другую всеохватных голодов...
Опять чуть-чуть оправились, а тут уже сталинские репрессии подоспели... Не успели «очистить» общество от «врагов», как Отечественная война подошла, затем снова послевоенный разор, опять лишения, голодуха, потом многолетнее героическое восстановление. К семидесятым годам только-только начали вставать на ноги...
Вот я смотрю, на Брежнева сегодня всех собак повесили, а ведь на период его правления выпадает то самое «золотое» десятилетие, когда в нашей стране было непривычно спокойно и относительно благополучно. Именно ваша молодость, Володя, пришлась на него. Я считаю, что это продолжалось с 1968 по 1978 год...
Швыдков посмотрел на меня, словно ожидая возражения, но я молчал, боясь неловким словом помешать монологу собеседника.
- Почему - объясню! - сказал он. - Не так трепали граждан, как раньше, немножко жить стали давать. Люди автомобили начали покупать, холодильники, на курорты семьями ездить, с жильем немного подтянулись, плохонькое жилье, тесное, а все отдельная квартира, а самое главное - в войны не втягивались. Оружием, конечно, бряцали. На Даманском, помните, заваруха началась... Слава Богу, ума хватило с китайцами в войну не вступить. В армию тогда народ шел без опаски, знал: живым и здоровым домой вернется. Армию любили, потому что там еще сохранялся военный порядок. В хозяйстве был бардак, а там - порядок. А как ушли из армии последние фронтовые офицеры, и там начался бардак...
Окончательная катастрофа, Володенька, на мой взгляд, подошла, когда в Афганистан полезли...
- Так кто полез?! - воскликнул я. - Тот же Брежнев!
- Правильно! - согласился Швыдков. - Тот, да не тот! Он во власти к этому времени сколько сидел? Почти пятнадцать лет. Сколько лет ему исполнилось? Как раз накануне вторжения в Афганистан - семьдесят два годика. Дедушка! Могу вам сказать по секрету, хотя вы и без меня это знаете, в пассиве у главы государства к этому периоду уже были два инфаркта и один тяжелейший инсульт. Ведь после таких болезней, усугубленных полным отсутствием критики со стороны, самокритики и невероятным давлением единоличного самовластия, кто угодно свихнется. У афганской войны было одно очень пагубное воздействие на общество: народ снова почувствовал запах пороха и крови, покойников военных увидел. Я ведь хорошо помню, как после Отечественной мы, ее участники, трудно и долго освобождались от синдрома войны, от ощущения неминуемой гибели себя и других. Я на флоте служил, где тонули экипажами, мертвых почти не видел, а в пехоте, где на твоих глазах товарища на куски?.. Но тогда весь народ воевал, да и война была честная, освободительная... А сейчас что?
- Горбачеву сейчас в заслугу ставят, что войска из Афганистана вывел, - сказал я.
Швыдков горько расхохотался:
- Вот негодяй! Самый жестокий период афганской войны как раз пришелся на его правление. Кто ракеты стратегические на Хост кидал? Я, что ли? Он четыре года там воевал. Так что пусть в миротворца не рядится. После афганской мы почти без запятой перешли в чеченскую... Начинали век под орудийный гром, правда, на чужой территории, в Манчжурии и Порт-Артуре, а заканчиваем под ракетный, да уже на своей...
Швыдков расстегнул пиджак, вытянул руку по спинке скамьи и глубоко вздохнул:
- Знаете, стариковские думы - они ведь без всякой корысти. Я за свою жизнь столько нелегкого видел и перечувствовал. Нет-нет, не жалуюсь! Считаю, что лично мне судьба удалась на пять с плюсом, обид ни на кого не держал и не держу, а вот отечественные экспериментаторы никак не угомонятся. А пора уже: век на исходе. Следующего такого столетия Россия не выдержит... Народ разбежится. Он и сейчас уже бежит, причем, заметьте, уезжают лучшие: самые умные, самые талантливые, самые энергичные. Страна становится объектом массового мошенничества, источником невиданного обогащения отдельных группировок...
А простой народ, трудяги, на которых и держится все, сопьется и вымрет. Вон посмотрите... - Швыдков показал рукой на скамейку напротив. Под ней валялись пустые бутылки... Я заметил, щенок понюхал одну из них и в ужасе отскочил...
Преемником Швыдкова на посту первого секретаря Новороссийского горкома партии стал Эдуард Николаевич Поляков. Благодаря Медунову он сделал стремительную карьеру: из скромного городского коммунальщика в крупного градоначальника. На него и свалился весь гром героических «медных труб». Торжества в сентябре 1974 года были, действительно, невиданные, а уж для Новороссийска тем более.
Брежнев в сопровождении Медунова и Полякова ездил по ликующим улицам в открытом автомобиле, засыпанный цветами. Осень тогда была теплая, ласковая, тихая, словно по заказу свыше.
Вся страна наблюдала по телевизору за бесконечными ритуалами возложения венков и цветов, звучными поцелуями и жаркими мужскими объятиями. В мгновение ока Малая Земля превратилась в важный стратегический плацдарм, где решалась судьба всей войны. Толпы счастливых ветеранов 18-й и 56-й армий, опираясь на костыли и плечи друг друга, рвались к генсеку с криками:
- Леня! А помнишь?..
Рядом с густой шевелюрой Брежнева постоянно сияла лысина Полякова. Счастье на него свалилось, конечно, неслыханное. Я потом рассматривал фотографии: «Брежнев в «Долине смерти», «Брежнев в блиндаже», «Брежнев у Вечного огня», «Брежнев у вагона-памятника», «Брежнев на Малой Земле», «Брежнев у военных моряков» и прочие.
По правую руку везде стоял Медунов, по левую - Поляков. На одном из фотоснимков в группе больших государственных людей я рассмотрел (правда, в самом заднем ряду) пятнистую лысину Михаила Сергеевича Горбачева. Он там тоже был в ранге первого секретаря Ставропольского крайкома партии и даже выступал на митинге, где восторженно докладывал дорогому Леониду Ильичу, что на Ставрополье образцово и в большом количестве научились разводить баранов, и скоро вся страна это почувствует.
Нет, не дано человеку заглянуть в будущее даже чутьчуть. Не дано! А жаль! Знать бы ветеранам, съехавшимся в те дни в Новороссийск со всех республик огромной страны (кого только тогда там не было: узбеки, грузины, русские, украинцы, армяне, якуты, осетины, молдаване, казахи...), что крепенький, румяненький, как колобок из русской народной сказки, гэкающий и радостно озирающийся на генсека человечек пустит в распыл все, за что сражались и умирали миллионы сверстников этих стариков, за что навешано немерено наградного драгоценного металла на их ношеные одежды. Знать бы!..
Если бы откуда-то сверху некий всесильный указал, упер бы в пятнистую башку огненный перст и воскликнул:
- Да вот он, ваш главный недруг! Вот он, казачок засланный! Вяжите его, люди добрые, и немедля волоките в Цемесскую бухту для утопления!
Но небо над Новороссийском не разверзлось. Оно было ясное и чистое, как очи младенца, и все собравшиеся оставались восторженно наивны, считая, что голова главной гидры – Гитлера - ими уже отрублена. Они жестоко ошибались, а вместе с ними и вся страна.
Румяная голова эта маячила у микрофона и с придыханием «лупила» по бумажке:
- Дорогой Леонид Ильич! Трудящиеся Ставрополья считают вас отцом родным всех времен и народов...
После наградного триумфа Эдуард Николаевич, естественно, возгордился. Стали поговаривать, что пост первого секретаря горкома лишь промежуточный, что на него уже серьезно положили глаз в ЦК КПСС, что вот-вот и чуть-чуть! Эдуард Николаевич сеянное заботливо другими обильно собирал в свое большое «лукошко». Он и делегат, и депутат, и вообще после Медунова человек, самый известный в крае, фотографируемый столичными журналистами в красноречивых позах для лакированных журнальных обложек. Интервью дает на разные темы...
И вдруг… Это проклятое «вдруг»! Однажды утром в нашей исполкомовской приемной, где с утра толклись люди совсем не праздничных профессий: коммунальщики, строители, газовики - я вижу вдруг Эдуарда Николаевича.
- Господи! Его-то каким ветром сюда занесло! - думаю, почтительно здороваясь. В последнее время, рассказывали, Эдуард Николаевич был в общении с нижестоящими очень суров. Нет, приветствует меня радушно, улыбка до ушей, глаза от радости искрятся. Оказывается, все просто: Поляков уже никогда не будет ездить с Брежневым в парадном автомобиле: его сняли с должности и отправили обратно в «коммуналку», начальником краевого газового управления (где он, кстати, и проработал до пенсии, ничем заметным себя не проявив).
Потом в моем присутствии он рассказывал с обидой Михаилу Владимировичу Лантодубу, референту зампреда крайисполкома, что Медунов взъелся на него из-за слишком теплого отношения Брежнева:
- Понимаешь, приехал я по приглашению ЦК в Тулу, ее, ты помнишь, тоже сделали городом-героем, - говорит Поляков, - награду вручал Брежнев. Построили нас, руководителей героических городов, в шеренгу. Леонид Ильич обходит, со всеми здоровается за руку, а меня увидел, обнял, расцеловал, по плечу похлопал, теплые слова сказал. А Сергей Федорович наблюдал по телевизору... Видимо, задело его! В общем, - развел руками Эдуард Николаевич, - вот, оказался здесь!
Потом мудрый, похожий на старого ворона Лантодуб сказал мне будто мимоходом:
- Все они одним кончают!
- Чем же? - спросил я.
- Корытом разбитым... вот чем!
Обещанный рассказ
Брожу по аллеям парка возле метро «Проспект Вернадского», напоминая самолет, который кружит над аэродромом, чтобы сжечь лишнее горючее перед посадкой. Я вынужден «жечь керосин», поскольку до назначенной встречи с Медуновым еще более часа. Ну никак не могу в Москве точно рассчитать время! Выезжаю на машине - торчу где-то в уличной пробке, еду на метро - прибываю много раньше, поэтому и хожу сейчас возле медуновского дома, дожидаясь, когда стрелки часов подберутся к пяти - это время мне назначено для встречи.
Живет Сергей Федорович в так называемом совминовском доме - многоэтажном башнеобразном сооружении из светлого кирпича. Внизу сидит консьержка, любезная, но въедливая старушка, которая дотошно допросила меня: кто я, откуда, по какому поводу. Документ попросила показать, сверила фото с личностью. Не консьержка, а пограничница из Шереметьева.
И не зря! В Москве неспокойно. Не так давно в собственной квартире убили Георгия Никитовича Холостякова вместе с женой. Случай страшный, тем более что стариков зарезали, чтобы похитить ордена, которых у Холостякова, Героя Советского Союза, вице-адмирала, одного из организаторов и руководителей обороны Новороссийска, было много, и среди них немало иностранных.
Продолжение следует
За всеми важными новостями следите в Telegram, во «ВКонтакте», «Одноклассниках» и на YouTube
