Краснодар, 17 ноября – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.
Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс.
Продолжение. Начало в № 32 (535)
Я молча слушал Сергея Федоровича (у меня хватило ума не возражать ему), хотя почти на каждый его тезис, особенно о «хозяйственном обрастании», имел серьезные доводы несогласия...
Он, несомненно, был крупный человек и всегда за частностью старался увидеть общее, обосновывая его прежде всего интересами коммунистической идеологии и морали (что полезно для КПСС - все было нравственно!).
И с его точки зрения, совсем не беда, что теоретические установки часто мешали большинству людей жить нормальной, цивилизованной жизнью, в соответствии с их трудовым вкладом и ценностью для общества.
Жить при социализме, особенно «развитом и зрелом», надо было тихо и скромно, балансируя на грани утвержденного свыше уровня благополучия. По этой причине, кстати, мы до сих пор имеем в городах и селах в качестве жилого фонда огромное количество саманно-турлучного хлама, который жильем можно назвать, только обладая болезненной фантазией или фантазируя на тему гармонии счастливой жизни в коммунальной квартире, как это весьма талантливо представлялось во многих художественных фильмах эпохи социалистического реализма («Девчата», «Покровские ворота», «День за днем» и др.).
Так вот, ничего не делал Сергей Федорович с такой исступленной напористостью, как боролся с личным обогащением. Я отлично помню, какими аргументами и масштабами действий оперировала власть, когда началась борьба с «дачными извращениями». Кстати, сама же власть и подтолкнула народ к этим самым «извращениям».
Где-то в конце семьдесят седьмого или семьдесят шестого года, при расцвете запретительного «застоя», вдруг появилось постановление Совета министров РСФСР, которое разрешало гражданам строить на своих дачных участках дома (точнее, домики), но площадью не более двадцати пяти квадратных метров, с мансардой и десятиметровой верандой.
Бум начался невиданный. Народ буквально сорвался с цепи, демонстрируя страстное желание иметь загородный дом. На дачные участки потянулись караваны самосвалов с кирпичом, бетоном, лесом, строительными конструкциями. Одновременно на партийные комитеты обрушились тонны анонимок. Те, кто не имел дачного участка и не мог построить «домик», по ночам в ярости грыз угол подушки, а утром писал на соседа, друга-товарища, а чаще всего на своего начальника. Пущенные по следу комиссии обнаруживали, что частнособственнические интересы действительно захлестнули многих, но прежде всего, конечно, тех, кто имел доступ к так называемым фондовым материалам - то есть к тому же кирпичу, бетону, лесу и строительным конструкциям. Отдельные, локальные, наказания привели лишь к активизации «дачных извращений». Дело в том, что народ чрезвычайно изобретательно использовал некоторые недоговоренности вышеупомянутого постановления, и задуманный в Совмине «летний домик», символ дачного романтизма, в действительности стал выглядеть как мощное долговременное укрепленное обиталище: с глубоким подвалом, толстыми кирпичными стенами, перекрытыми бетонными плитами, с мансардой, которая, к ужасу блюстителей порядка, выглядела как второй этаж. А советская строительная доктрина любой иной этаж, кроме первого (особенно в частной постройке), рассматривала как потрясение самого фундамента марксистско-ленинского взгляда на социальное равенство.
- Нет, до добра это не доведет! - говорил наш дачный сосед, тихий пьяница дядя Коля, бывший подводник Северного флота, глядя, как на узких дорожках садового кооператива с сизым ревом пытается развернуться длинномерный «ЗИЛ», груженный монолитными плитами, которые завозил на строительство своего «домика» другой наш сосед, Рафик Карапетян. Потный Рафик горячился и пытался дяде Коле показать кипу квитанций, где до единой копейки было подтверждено, что Рафик за все, что тащил на свой участок, заплатил сполна.
Дядя Коля понимающе хмыкал и, скосив в сторону глаза, говорил Рафику, чтобы он квитанции ни в коем случае не терял, так как встречи с прокурором ему все равно не миновать.
- Причем здесь прокурор! - исступленно кричал Рафик. - Вон на Тимирязева, - Рафик махал рукавом в сторону соседней улицы, - прокурор Игорь Семенович строит дом еще больше... А я за свои трудовые сбережения все купил! - Умный ты, Рафик, когда не нужно, а по жизни глупый и недалекий, - дядя Коля разводил руками. - Когда будут спрашивать у тебя, это уже будет бывший прокурор.
Как в воду глядел, ястреб! Все произошло так, как он предсказал, и довольно скоро.
И смех и грех!
Писатель Лев Разгон, проживший длинную жизнь, из которой значительную часть он провел в советской тюрьме, рассказал однажды о встрече, которая произошла у него на одной из этапных пересылок.
Его случайным собеседником стал, как бы мы сказали сегодня, крупный уголовный авторитет, но человек творчески удивительно одаренный - он писал неплохие стихи, хорошо пел, замечательно музицировал на гитаре, рисовал, имел тонкий художественный вкус и был достаточно эрудирован.
- Почему при таких качествах вы почти всю жизнь сидите в тюрьме?! - воскликнул в недоумении Разгон, который, правда, тоже почти всю жизнь сидел. - Ведь на воле вы могли достичь многого и стать заметным человеком.
- Видите ли, - ответил ему собеседник, - с государством, в котором мы имеем печальную возможность жить, играть в честную игру - нельзя. Вы говорите ему, то есть государству: «У меня сегодня двадцать одно очко». А оно вам отвечает, что как раз с сегодняшнего дня утверждены правила играть до двадцати. Хорошо, ладно! Пусть будет так. Завтра я радостно объявляю: «У меня двадцать!» А мне тут же говорят: «А у нас уже вышло постановление считать выигрышным числом двадцать два очка», и так далее. По этой причине я вынужден играть с этим вероломным государством и его коварными правителями по их же правилам, а точнее, без всяких правил... Как оно со мной, так и я с ним!
Я думаю, что увлекательная борьба Сергея Федоровича с «хозяйственным обрастанием» и «дачными извращениями» многих людей, и даже из его окружения, заставила относиться к власти с тайным озлоблением.
Операция по выявлению фактов нарушения строительства садовых домиков по своей масштабности была почти как войсковая. К ее участию были привлечены сотни прокурорских, милицейских, советских, партийных работников, сотрудников народного и партийного контроля, ветераны партии, которые, надо сказать, свирепствовали больше всех. Они, прожившие жизнь в канонизированных лишениях (как пелось когда-то: «Была бы страна родная...»), буквально сатанели при виде добротных построек, сработанных любовно и из хороших материалов (а куда денешься - человек строил для себя; почти по Наполеону: боялся, но строил).
Такие дома комиссиями фотографировались в разных ракурсах, фото наклеивались на картонное паспарту, снабжались соответствующими пояснениями (размеры, материалы, фамилия, имя, отчество владельца, место его работы, должность). Все это готовилось как исходный материал для дальнейших разборок.
Многие, особенно ответственные работники, спасались как могли, иногда разрушая уже построенное. Один из руководителей объединения «Главкубаньрисстрой», орденоносец и лауреат, всю ночь, как безумный призрак, махал кувалдой, а утром перед глазами комиссии предстали груды битого кирпича и бетона вперемешку с лакированным паркетом и обрывками финских обоев. Молоденькая прокурорша даже всплакнула, увидев свежие руины.
Я присутствовал однажды на разборе по поводу «дачных извращений», которые в кабинете заместителя председателя крайисполкома по строительству Артюшкова проводил Медунов. Мое присутствие имело единственное объяснение - по приказанию своего шефа я приволок туда груду паспарту с этими самыми фотографиями.
Медунов с недовольной миной на лице стал их рассматривать и раскидывать по степени виновности:
- Этого на бюро крайкома! - он презрительно отбрасывал картонку на край стола.
- С этим пусть горком разберется... Боже, а это что такое? - воскликнул он, рассматривая замысловатое сооружение с башенкой и сводчатыми окнами - этакий теремок.
- Это ж надо дойти до такой наглости! В прокуратуру! - бросил Медунов жестко. - Но вначале на бюро... Надо-таки безжалостно очищать партию от подобных дельцов...
Позже я узнал, что дом принадлежал профессору медицинского института, крупному специалисту по аллергическим заболеваниям. Как у любого преуспевающего человека, у него была масса завистников и недоброжелателей, которые воспользовались ситуацией и, набросившись на него, буквально изгнали из края.
Тот потом и умер где-то в Сибири совсем в нестаром возрасте.
Но, к счастью, не все кончалось так трагически. Об одном случае хочу рассказать, тем более что он произошел с моим добрым знакомым.
Звали его Виктор Яковлевич Каверин, в друзьях у него ходило пол-Краснодара. Это был веселый, толстый и в какой-то степени бесшабашный человек, большой любитель выпить, иногда с довольно серьезными последствиями для себя, к чему он относился с философским спокойствием. Как заслуженный фронтовик, к тому же тяжелораненый, он не боялся никого и ничего, и когда у него периодически возникали неприятности по поводу выпивки, он без претензий переходил на другое место работы, причем иной раз с предшествующим родом деятельности не имевшим никакой связи. Так, работая инструктором крайкома партии, однажды ранним-ранним утром он был обнаружен спящим за рулем собственного автомобиля, а автомобиль в это время находился в перевернутом положении в канаве. На следующий день Виктор Яковлевич был отправлен из партийной цитадели рядовым редактором на Краснодарскую студию телевидения, о деятельности которой он имел очень смутное представление. Работа там рассматривалась как наказание - по этой причине несколько редакторов были из числа «расстриженных» за разные проступки партработников.
Однако на студии телевидения у Виктора Яковлевича никаких проблем с выпивкой не было, поскольку там пили почти все и помногу. Проблема была в другом: оскорбительно низкая зарплата и совсем иная конвертируемость рубля по сравнению с тем, что была в крайкоме партии. Поэтому Виктор Яковлевич вскоре перешел на должность заместителя директора радиозавода, став начальником службы режима. Завод был жутко секретный, и по замыслу тех, кто приглашал Виктора Яковлевича на эту должность как фронтовика и старого партийца, он должен был выстроить строгую систему охраны предприятия от проникновения внутренних и внешних врагов (шпионов, лазутчиков), как зеницу ока беречь социалистическую собственность от расхищений, пожаров, наводнений и прочих бедствий. Словом, делать все возможное, чтобы мышь не могла проскочить ни туда, ни обратно. Но где знать тем, кто позвал отважного Виктора Яковлевича Каверина на эту «сторожевую вышку», что охранять что-либо, даже самого себя, он мог менее всего, и прежде всего в силу своего характера - компанейского, радушного, и, если хотите, беспутного. Поэтому завод вскоре чуть не сгорел, и Виктора Яковлевича с облегчением отправили на пенсию, благо у него, как у фронтовика с большим партийным стажем, она была немалая и с хорошими льготами.
- Дачу строю! - говорил он мне радостно при редких встречах. - Дача будет - класс! - Виктор Яковлевич высоко поднимал большой палец. На мои осторожные нашептывания по поводу возможных неприятностей он весело отрезал:
- Пошли они! Но вначале пусть пойдут к профессору Красовитову и посмотрят на тот осколок, который он вырезал из моей утробы. Он до сих пор его держит в стеклянной банке и показывает студентам как пример выживаемости отважного бойца, чуть не отдавшего Господу душу в боях за Родину. Иногда и меня приглашает, как редкий медицинский экспонат, - Виктор Яковлевич начинал весело хохотать, демонстрируя полное пренебрежение к властям в их стремлении помешать ему жить так, как он хочет. Но самого апогея его пренебрежение (этакое вершинное состояние в этой области) достигло как раз в период борьбы с «дачными извращениями», и я стал тому свидетель.
Был почти чеховский летний полдень, когда высоко в небе неподвижно висит коршун, высматривая в траве добычу, когда перегретый воздух тоненько звенит насекомыми, когда горячая пыль обжигает подошвы и очень хочется прилечь в тень на берегу прохладного пруда, где, погрузившись по брюхо в зеленую воду, стоят коровы, отгоняя хвостами назойливых слепней. В такую пору не хочется ни думать, ни двигаться. Вокруг первозданная полуденная тишина, нарушаемая лишь матерным бормотанием пьяного пастуха, вольно уснувшего возле старой колоды.
Увы, но нам приходилось и думать, и двигаться к очередному садово-дачному кооперативу, который был взят на прицел для глубокой проверки. Мы - это одна из тех самых комиссий, сформированная по указанию Сергея Федоровича. «На дело» шло человек десять. Большинство - люди служилые: участковый милиционер, работница прокуратуры, фотограф из газеты, какая-то полная дама из общества садоводов, два сильно курящих мужика из районного управления архитектуры и землепользования, я как представитель крайисполкома и симпатичная девица в сильном мини из «Комсомольского прожектора», с которой мужики и я пытались установить легкомысленно-игривые отношения. Поскольку от мужиков густо разило табаком, то девица брезгливо морщилась и больше реагировала на мои шуточки. Я же откровенно изображал человека, который проверяет «извращенцев» исключительно по принуждению и которому глубоко безразлично, какого размера дом и кому он принадлежит. Девице вообще было все противно, поскольку она не переодела туфли и ковыляла в ярко-красных французских шпильках по пыльным загородним колдобинам.
Продолжение следует
За всеми важными новостями следите в Telegram, во «ВКонтакте», «Одноклассниках» и на YouTube