Вход со двора

Краснодар, 25 августа – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.

Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс.

Продолжение. Начало в № 32 (535) 

После рассказа о сердечных победах (далее шло, помню, «была у меня одна мадьярка в Мишкольце... Красоты невероятной! Ой-ой-ой! Что она со мной вытворяла» и т. д.) обязательно следовали воспоминания о знаменитом Параде Победы, где Трофимыч шагал в составе сводного полка Второго Украинского фронта. В этом повествовании было несколько вариантов, и в зависимости от степени «поддатости» (а Трофимыч всегда был в состоянии некоего хмельного воодушевления, но пил только марочный коньяк, в чем, кстати, понимал толк) наш «герой» перемещался из одной шеренги в другую. В преддверии праздничных дней (тогда «поддатость» была как бы обоснованной и по этому случаю особенно обильной) Трофимыч всегда «шагал» в первой шеренге и обязательно на правом фланге: 

- Шаг печатаю так, что сам Верховный с мавзолейной трибуны обратил внимание... Родион Яковлевич потом лично пожал руку. Молодец, грит, Миша! 

- Родион Яковлевич - это кто? - спрашивает юный референт начальника канализационного управления, забегавший к нам на огонек. 

- Сгинь немедленно сквозь землю, несчастный недоросль! – возмущенный, гремит Трофимыч. - Маршал Советского Союза Малиновский, вот кто! 

Войдя в «образ», Трофимыч застывает посреди нашей просторной комнаты в знаменитой раскоряченной позе и, выпучив глаза, петушиной фистулой начинает исступленно кричать: 

- Па-рррр-ад! См-и-ррр-но! Побатальонно... дистанция на одного линейного, первый батальон пряму-у... остальные... напрр-а-ву! На пл-е-чу! Шаг-оу-м... арш! 

После этих команд Трофимыч не только с грохотом марширует, выбрасывая руки-ноги в разные стороны, но и сопровождает свое «парадное» движение неким воем, который означает духовую музыку. Рая, буфетчица руководства, разнося по начальству подносы с чаем, шарахалась от наших дверей, потому что оттуда неслись воющие звуки и грохочущее рычание. 

Это Трофимыч произносил речь за командующего парадом маршала Жукова: 

- Товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины! Товарищи офицеры, генералы и адмиралы! Трудящиеся Советского Союза! - трубно звучало из-за дверей нашего кабинета... 

Но если случалось, что наш несовершенный мир покидал какой-нибудь значимый номенклатурный работник, тут же призванный под траурные знамена Трофимыч моментально преображался. На своих крабьих ногах он стремительно ковылял по коридору, и если ты попадался ему навстречу, начинал уже издали махать руками и быстро говорить: 

- Некогда, некогда, некогда! Потом, потом, потом! - и вдруг, круто развернувшись, приближался к тебе почти вплотную: 

- А ну, дыхни! Ты что, вчера пил? Что значит нет? Я же вижу, что пил! Ну ладно! - миролюбиво заключал он. - Слушай меня внимательно. Задание исключительно правительственное. Только что скончался... - Трофимыч, переходя на заговорщицкий шепот, сообщал фамилию усопшего. 

- А кто это? - спрашиваю. 

- Ну ты даешь! - Трофимыч аж подкидывался. - В шестьдесят втором был секретарем исполкома. Мировой мужик, отечественник. Всех вот так в кулаке держал... Помню, мы однажды с ним в Родниковской, в лесополосе... хаха-ха, страшно вспомнить! Ну да ладно, потом расскажу, напомнишь! Хоронить будем завтра. Я вас с Бунчуком привлекаю. Будете выносить гроб с телом. Учти, я за вас поручился, сказал, что ребята мировые, а главное, ответственные. Чтоб у меня ни в одном глазу, быть как стеклышко... А ну дыхни еще раз! Что-то сомневаюсь я... 

- Михал Трофимыч, да я вообще почти не пью! 

- Что значит - не пью? Как это так - не пью? Пить надо, но с умом, как, например, я... - и Трофимыч устремлялся дальше по коридору, до следующего встречного. 

Но подлинный его расцвет, этакий парадный выход короля, наступал во время церемонии прощания. Весь в черном, с креповой повязкой на рукаве, с непривычно строгим и скорбным лицом, он медленно перемещался, сверкая в траурном полумраке лысиной, как Данко горящим сердцем. 

- Товарищи, вы из какой организации? - бархатно рокотал он, встречая у дверей очередную депутацию, увешанную венками. - Пожалуйста, пожалуйста, веночки поставьте вот сюда, - и церемонным жестом указывал, где лучше пристроить венки так, чтобы покойный как можно глубже был погружен в клумбу из еловых лап.

 - Спасибо, душевное спасибо! - и снова церемонно склонял голову, обязательно добавляя: 

- Покойный очень тепло о вас перед кончиной вспоминал! Очень... 

В эти моменты нас, мелких служащих при большом начальстве, приданных в качестве тягловой силы, Трофимыч жучил, как тертый старшина робких и малорасторопных новобранцев. 

Перед выносом тела он уводил нашу молодецкую группу в мужской туалет для последнего инструктажа: 

- Значит так, обобщим ситуацию! - Трофимыч из-под насупленных бровей осматривал приданный состав, сплошь состоящий из «мировых» и ответственных «хлопцев». 

- Значит так! - повторял он, насупясь еще более от результатов осмотра. Радоваться, конечно, было нечему: наши румяные физиономии и вольное расположение фигур, красочно вписанных в редкий тогда для советской действительности кафельный интерьер крайисполкомовского сортира, мало соответствовали предстоящему ритуалу. 

Тяжело вздохнув, Трофимыч продолжал: 

- Первыми выходят те, кто с венками... Потом награды... Затем крышку, а уже потом, шагов десять-пятнадцать позади - тело... Ясно? Предупреждаю всех: лица должны быть опечалены... Прошлый раз я просматривал у родственников фотографии, и мне было стыдно смотреть им в глаза. С такими рожами, как у вас, переносят только кукурузные чувалы на Сенном рынке. Да, да! Я именно о тебе говорю! - он указывал пальцем в кого-нибудь из нас: - Улыбаться будешь потом, когда тебя на партбюро вызовут... 

Выждав длинную паузу, добавлял: 

- Учтите, ожидается сам Сергей Федорович! 

...На поминки, под которые снимали обычно какую-нибудь просторную столовую, мы попадали в третью или четвертую очередь, когда начальство уже расходилось, а простой народ начинал попростецки гулеванить, благо я не застал поминок, чтобы водка не лилась рекой. 

Где-то в углу, в компании закадычных друзей, Трофимыч был уже «заряжен» по полной программе. 

- Ребятки! - шел он навстречу, хмельно улыбаясь и широко распахнув объятия. - К нам, только к нам... И сразу штрафную! Кузьму Егорыча надо помянуть только полным стаканом... 

Друзья Трофимыча, крепкие еще старички, уже самозабвенно тянули фальцетом: 

- ...А я люблю жена-а-того... Галдеж стоял, как на ярмарке. Кто-то еще пытался сказать что-то в честь покойного, но его уже никто не слышал, да и слышать не хотел. 

Есть у нас, у русских, с моей точки зрения, замечательное свойство: грустное и плохое быстро забывать. 

Армяне, грузины, прочие кавказцы всеми внешними признаками (не бреются, месяцами носят только черное, цепляют фотографии усопших на грудь) долго подчеркивают неизбывную траурную печаль. У нас же грань между горем и радостью очень тонкая: где плачем - там и поем, а где поем - там и радуемся. 

Опрокинув с нами по стакану, Трофимыч, дирижируя надкушенным чебуреком, старательно выводит:

 - ...Жила бы страна родная, и нету других забот! 

Старички подхватывают: 

- И снег, и ветер, и звезд ночной полет, меня мое сердце в тревожную даль зовет! Песня была как сон в руку. Сколько в их жизни было, этих тревожных далей, не перечесть... 

На следующий день «стаканы» в память о Кузьме Егорыче отдают похмельным кошмаром - башка гудит, как телефонные провода во вьюжную ночь, язык во рту, как крышка от старой консервной банки. Трофимыч же, напротив, бодр и весел. Утром заявляется к нам. 

- Нормально проводили Егорыча? - говорит он с расчетом на одобрение. Мы невесело подтверждаем, что Егорыча, действительно, проводили нормально, но еще одни такие проводы, и нас самих придется собирать в последний путь. Трофимыч возбуждается: 

- Это потому, что вы не умеете пить! - радостно восклицает он. - Пить надо как? Прежде всего - под настроение... 

- Да какое ж настроение на поминках... - возражаем мы. -

 Как какое? Скорбное, печальное, горестное... А чем грусть утолить? Водочкой! 

Она, родная, всю твою печаль на себя возьмет, горечь твою развеет, к добрым людям приблизит... 

- Так уж и приблизит... - говорю я, с трудом ворочая языком, и с содроганием вспоминаю жаркое с кемто прощание, с поцелуями и объятиями. Ужас один! Стыдно вспомнить! 

- Я заметил, Володя, - нравоучительно говорит Трофимыч, - ты стаканчик с ходу махнул, капусткой похрустел, а потом сидел как пень... А надо было покушать основательно. От лапшички поминальной ты отказался, а зря. Она на курятине домашней, наваристая, душистая, свеженькая, первый хмель на себя забирает, ну а дальше надо было холодцом говяжьим закусить, рыбка на столе была славная... Эх, учить и учить вас еще надо! А Егорыча проводили достойно, по-людски, без этого интеллигентского жлобства! - Трофимыч сделал неопределенный жест в сторону. - Отдали, как говорится, последний долг по всей партитуре заслуг. 

После этого Михаил Трофимович сделал почтительную паузу и, снизив голос на один регистр, уважительно сказал: 

- Сергей Федорович утром позвонил! Без тебя, грит, Миша, мы как без рук. Молодец, грит, Михаил! Ну, и вам передавал благодарность!.. Да-а, вот так! Живешь и не знаешь, где упадешь... 

В комнате повисла тягостная пауза, правда, ненадолго. Деятельная натура Трофимыча не терпела долгой грусти. Взор его снова стал приобретать полуденное свечение, и, остановив его на наших поникших после вчерашнего фигурах, он заговорил в ритме утренней радиофиззарядки: 

- Кстати, хлопцы, чего вы здесь высиживаете! Молодые, красивые, здоровые! Мне бы ваши годы... 

Трофимыч подтянул штаны под подбородок, провел рукой по сверкающей лысине и, игриво качнувшись в сторону окна, снова заговорил о былом: 

- Помню, как сейчас! Дело было после пражской операции. Заходим мы в одну пивницу под Прагой, боевые офицеры, в орденах... Заказываем для начала по кружке темного староместского... И выносит его нам красавица такой силы, что потерял я сразу дар речи... Правда, ненадолго... 

Трофимыч занял свою знаменитую раскоряченную позу, и полилась очередная история, на этот раз о красавице чешке по имени Снежана... 

Жизнь, однако, продолжалась, друзья мои! 

О памяти и памятниках 

Снится мне сон с чудовищным сюжетом: будто сижу я в президиуме партийного съезда. Рядом Сергей Федорович Медунов. И вдруг он склоняется к моему плечу и громко шепчет: 

- Сейчас будете выступать! 

Я тут же покрываюсь колючим инеем. Липучий страх охватывает меня с головы до ног. И не потому, что мне предстоит вещать на всю страну, а потому, что сижу я за парадным столом в пиджаке, при галстуке, но без брюк и в галошах на босу ногу. 

- Как же я пойду к трибуне? - бьется в башке лихорадочная мысль. - Ведь все увидят! 

И в это время под сводами Кремлевского дворца звучит усиленная громкоговорителями моя фамилия. Горбачев, повернувшись ко мне, ласково подбадривает: 

- Смелее, товарищ! 

Я медленно встаю на ватных ногах, и тут Сергей Федорович видит все мое безобразие. Его шея багровеет, лицо наливается гневом.

 - Как же ты, негодяй, осмелился опозорить нашу родную Кубань? Перед всем народом ответишь! 

И в это время я просыпаюсь. 

- Боже праведный! Это ж надо такой чертовщине присниться! - лупаю в темноте глазами. 

Сон был настолько явственен, с рельефной выпуклостью деталей и даже запахами, что я еще долго и беспокойно ворочаюсь во влажной постели, охая и всхлипывая в мятую подушку. 

- Это ж надо такой чертовщине присниться! - повторяю я, пока, наконец, не забываюсь в новом сне. 

Утром, перебирая детали привидевшегося, я прихожу к выводу, что в реальной жизни Сергей Федорович Медунов, особенно когда ему это было нужно, вызывал ужас неменьший, чем у меня, слава Богу, только во сне. 

Человек, обладающий громадой власти (в России, кстати, в любую эпоху), может всегда позволить себе быть таким, каким он желает быть: добрым, злым, веселым, лукавым, радушным, мстительным, щедрым, скупым, сердечным, мрачным, разговорчивым, хитрым, простодушным, колючим, обаятельным, жестоким, милосердным, строгим, добрым и так далее. Каким угодно! Но угодно ему лично! Объясняя, по крайней мере себе, что так нужно стране и народу. 

Он может подбирать для себя любую комбинацию качеств и чувств, важно одно: властедержатель обязан всегда безоговорочно владеть положением, чтобы каждый, кто входит в систему его подчиненности, хорошо знал (и это, кстати, все хорошо знают), что всякое сопротивление воле и желаниям Большого Хозяина будет неотвратимо наказано. А если сопротивление оказывает человек значительный (а еще хуже - творчески одаренный), то наказание будет жестче и масштабнее, вплоть до исключительной и вместе с тем поучительной для других меры. Особенно убедительно это проявлялось в бытность диктатуры первых секретарей Компартии. Любое сопротивление тогда трактовалось как потеря ответственности перед народом или как действия, направленные во вред народу (словосочетание «враг народа» могло родится только у нас). 

Последствия для «сопротивленца» в медуновскую эпоху воплощались, как правило, в лишении должности, нередко усугубленном наказанием по партийной линии (а исключение из партии означало бесславную гражданскую смерть)...