Краснодар, 13 сентября – Юг Times. «Юг Times» продолжает публиковать еще одно произведение известного кубанского писателя Владимира Рунова, созданное в любимом им жанре исторических экскурсов.
Любой рубеж, будь он жизненный или исторический, заставляет оглянуться назад и заново переоценить все, что произошло. Смерть человека вдруг может вскрыть неожиданное отношение общества к нему, новые подробности его жизни, которые становятся важны для того, чтобы найти то ли справедливость, то ли тему для пересудов. Так и в эпоху государственных перемен - прежние герои становятся изгоями, а те, кто не был в почете, напротив, набирают силу и влияние. Эмоционирующие массы, перемещаясь от одного политического курса к другому, полностью обесценивают созданное ранее, отрекаются от собственных же взглядов. Автор пытается найти баланс именно на такой случай: как не потерять себя, когда песня прежних царей отгремела, а на смену им пришли молодые управленцы со своими амбициями. Времена меняются всегда неожиданно, а ценности должны оставаться, и одна из них - уважение к человеку, даже тому, которые никак не вписывается в новый курс.
Продолжение. Начало в № 32 (535)
Голый Сосрык лежал на топчане в позе трупа, приготовленного к вскрытию. Он спал, открыв впалый рот с одним зубом, но с нашим приходом встал и бессмысленно стал бродить вокруг, пока мы таскали из колонки воду в огромный жестяной таз. Уже в самом конце он наклонился к Женьке и заговорщицки спросил:
- Тихорецк скоро будет?
Женька вытаращил глаза. Фуза подошла к отцу и, погладив его по исхудавшей спине, тихо сказала:
- Уже подъезжаем, папа! - а потом, повернувшись ко мне, добавила: - Он ведь всю войну в концлагере у немцев просидел. В Севастополе в плен попал... А потом еще здесь был в заключении, правда, недолго, года полтора, пока разобрались.
- Папочка, сейчас будем купаться, сейчас тебе будет хорошо. Это Володя с Женей. Они тебя любят...
Старый Сосрык безучастно сидел на деревянном топчане. Я заметил, как маленькая слезинка повисла в уголке его глаза... ОБМЕН В начале шестьдесят первого года в стране сменили деньги. Вместо огромных и роскошных ассигнаций, исполненных лучшими сталинскими художниками (особенно сторублевок), с красочным портретом Ленина и праздничными видами Москвы, стали выдавать кургузые бумажки скучных лиловых расцветок.
- Скажите, он что-нибудь себе думает? - возмущенно говорила моя тетка, вертя в руках новые трешки, более похожие на квитанции из ломбарда. - Это шо, деньги? «Он» был Хрущев. Тетка его не любила и не скрывала этого.
- Раиса Иосифовна! Я вас категорически умоляю! - возносил руки Тит Лукич, отставной ветеринарный подполковник и наш сосед по кличке Тито. Он появлялся сквозь забор, как призрак, и, гулко шлепая глубокими галошами на босых ногах, оглушающе шептал:
- Я вас умоляю, будьте благоразумны! Вы что, хотите крупных неприятностей всему нашему околотку?
Тит Лукич круглый год ходил в бравых кавалерийских галифе, таких старых, что, по-моему, они помнили еще неудачный поход Красной армии на Варшаву. Менял он только обувь. Летом - блестящие галоши, зимой - бурки, яростно побитые молью валяные сапоги неопределенного цвета, с клочьями полуистлевшей кожи.
Однако новые деньги действительно вызывали глухой общественный ропот. Народ Хрущева не полюбил почти сразу, а у нашего переулка, в основном населенного отставниками, были для этого более чем серьезные основания. Никита Сергеевич в реформаторском запале грубо обошелся с армией, бездумно сокращая офицерский корпус и сильно «пощипав» при этом пенсии отставников со стажем.
Народ тихо роптал, но еще робел при воспоминании о лагерях Иосифа Виссарионовича, куда недавно можно было свободно угодить за неосторожное слово. Но неосторожные слова и даже целые фразы звучали все чаще и, надо признать, все громче. Мы, молодежь, вообще чихали на такого рода опасности, поскольку для нас это была далекая абстракция, нечто вроде современных фильмов ужасов, когда жутковато, лишь глядя на экран.
Тит Лукич, сильно напуганный в тридцать седьмом, предупреждал тетку:
- Ваш племянник, уважаемая Раиса Иосифовна, рассказывал третьего дня нашей Шуре анекдот политического содержания, называя при этом Никиту Сергеевича неприличным словом. Вы знаете, чем это может закончиться?
Шура, Титова внучка, работала в регистратуре поликлиники нефтяников и сильно интересовалась мужским полом. Чего скрывать, мы ей и не такие анекдоты рассказывали. Шурка картинно хохотала, хлопая себя по широким бедрам. На этом свете ей было интересно все, кроме больных, которых она ненавидела люто. В конце концов ее с треском выгнали с работы, после того как, высунув щекастую физиономию сквозь окошко регистратуры, она назвала одного настырного пенсионера «старым козлом». Пенсионер оказался теткиным знакомцем и о Шуркиных художествах рассказал ей при мне с визгливым возмущением. Так что донос для меня особых последствий не имел, потому что Шурку за молодую наглость не любили все, и на вкрадчивые жалобы по поводу моего поведения тетка сказала:
- Вы бы, Тит Лукич, за своей внучкой лучше присматривали! Как бы вам с ней кисло не стало. Девочка растет исключительно стервозная!
Однако вернемся к деньгам. В конце концов сам Тит Лукич, несмотря на послушание «старого строевого коня» (так он сам себя часто называл), стал говорить о Никите Сергеевиче много и плохо.
Как-то незаметно все подскочило в цене. Со сменой денег их масштабность уменьшилась в десять раз. То, что стоило на рынке копейки - зелень, скажем, продолжало стоить те же копейки. Петрушка, укроп, зеленый лук враз увеличились в цене в несколько раз. Но у Тито к Никите Сергеевичу оказались и другие счеты. Дело в том, что в нашем переулке, где большинство домохозяев издавна держало поросят и овечек, Тит Лукич исполнял роль забойщика мелкого скота и оценщика качества мяса. Да, чуть не забыл, еще одно дело, которое он захватил монопольно, - это кастрация свинопоголовья. По этой причине часто сменяемых Шуркиных ухажеров, которые после танцев тискали ее у ворот, мы громко предупреждали сквозь штакетник:
- Смотри, как бы Тито тебе не сделал оскопление!
Ухажеры в ужасе отскакивали, а Шурка ругалась и обещала это самое проделать с нами.
Перед Новым годом, чисто умытый и непривычно трезвый, Тит Лукич шел по дворам с холщовой сумкой, в которой он хранил орудия убоя - длинный и узкий нож, сделанный из трофейного немецкого напильника, здоровенную чугунную гирю и бухту пеньковой веревки. Делал он свое дело мастерски. Наш очередной Борька и мяукнуть не успевал, как отправлялся в лучший мир, оставляя на растерзание огромную упитанную тушу.
- Вы, драгоценная Раиса Иосифовна, передовая ударница домашнего животноводства! - рассуждал Тито, неспешно разделывая свиную тушу и откладывая в сторону свою долю: голову, печень, ножки на студень и прочую требуху. - Это же надо откормить такого красавца! Кондиции, я вам скажу, исключительных оборонных достоинств... - Тито когда-то принимал с конных заводов лошадей для армии, и все, что, с его точки зрения, заслуживало похвалы, было «оборонных достоинств». Когда его внучка Шурка обрела серьезные дамские формы, мы, ее приятели по переулку и танцплощадке, хулиганы и острословы, оценили это качество именно по военпредовскому признаку.
- Тит Лукич! - повисли мы однажды с приятелем, таким же балбесом, как и я, на заборе, отделявшим наше подворье от Титова. - А Александра-то ваша, кажется, вошла в зрелые «оборонные» кондиции.
Тито оторвался от точила, на котором правил свои злодейские приспособления:
- Что значит - вошла?
- А это значит, что скоро придется сдавать ее в родимое вам военное ведомство!
- Куда, куда? - настороженно переспросил бывший полковой ветеринар, чувствуя неясный подвох.
- Куда, куда! - передразнил я Лукича. - В министерство вооруженных сил - вот куда! Как лицо, достигшее высоких оборонных достоинств...
- Что ты плетешь, охальник несчастный! Бедные твои родители! А ведь какие уважаемые люди... - Тито в сердцах плюнул себе под ноги и снова зазвенел точилом.
Дело в том, что Шурка недавно на зиповской танцплощадке познакомилась с курсантом шифровального училища, и по некоторым нашим наблюдениям, серьезно положила на него глаз.
Так оно в конце концов и произошло - Шурка вышла за этого курсанта замуж, а по достижении им лейтенантского звания уехала в какую-то среднеазиатскую Тмутаракань.
Но поскольку я все-таки хочу развить тему сложных взаимоотношений отставного ветеринарного подполковника Тита Лукича Огурцова и первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева, то прошу вас вернуться в наш «родовой» хлев, где Тито продолжает колдовать над тушей бездыханного Борьки, при этом не переставая говорить:
- Я вам должен доложить, дорогая Раиса Иосифовна, что ваша тушка... звиняюсь... тушка вашего кабанчика потянет пудиков на семь. Безусловно, это серьезное достижение! Но убедительно вас прошу... - Тито локтем стер с носа увесистую каплю. - Убедительно... осмолить шкурку Бори исключительно пшеничной соломкой. И, Боже вас упаси, никаких паяльных ламп!.. Это первобытное варварство, когда духовитое, нежной спелости мясо оскверняется зловредными для организма керосиновыми парами...
Тетка суетилась тут же, гремя тазами и ведрами, подтаскивая с печки огромную выварку с крутым кипятком.
Вообще, зимний забой кабанчика, скажу вам, это было событие! На плите уже отчаянно скворчит огромная сковорода, разбрызгивая окрест раскаленное сало, в которое погружается крупно нарезанная картошка. Запах и чад собирают окрест всех наличных котов, они молча занимают на заборах ключевые позиции. Я знаю, что от нас сытно отобедавший со стаканчиком самогонки под рагу из свиных ребер Лукич перейдет к соседям. Их пацан, конопатый Юрка, уже висит на заборе. Спуститься он не решается, поскольку неделю назад, стащив у отца одноствольное ружье, ляпнул гусиной дробью по вороне, заодно вдрызг разбив резиновые боты моей тетки. Нацепив на штакетник, она оставила их сушить. И хотя Юркины вопли долго неслись из-за забора (отец лупил его военноморским ремнем), Юрка опасался, что на нашей стороне ему еще добавят. Боты были почти новые, купленные по блату, с плюшевой подкладкой праздничного красного цвета. Тетка была безутешна.
Но, в отличие от Раисы Иосифовны и Лукича, мой дядя Владимир Иванович к процессу забоя кабанчика проявлял полное равнодушие. Он в это время сидел на диване в жарко натопленной комнате и читал газету. Это надо было видеть, как мой дядя читает газету, особенно ту, в которой помещались речи Никиты Сергеевича Хрущева. Никита Сергеевич выступал тогда часто и много, и газеты были переполнены его эмоциональными и бесконечными монологами.
Прочитав какой-нибудь яркий абзац, дядя выскакивал на улицу и делился впечатлениями с первым встречным. А поскольку на нашей окраине почти все встречные были дядины знакомые или друзья, разговор был очень возбужденный и крайне заинтересованный.
- Ты слышал, Соломон, что промартели закрывают?
- Что вы говорите! - пугается Соломон Маркович, старый парикмахер, у которого, как мы его подразнивали, можно было стричься в двух случаях: перед отправкой на каторгу или перед судебным процессом - у тебя будет такой жалкий вид, что обязательно оправдают.
- Скажи, Володя, шо с нами будет? - Соломон хватает дядьку за рукав, с надеждой заглядывая ему в глаза. Соломон Маркович, как пособник неизвестно кого, отсидел свою народную «десятку» и по этой причине газет боялся пуще смерти, особенно «Правды».
- Кончай дрожать, Соломон! - дядя, как парижский трибун, возбужденно размахивает кулаком. - Он хоть и дурак, а смотри какие дела заворачивает! Ты знаешь, что скоро у нас будет два крайкома...
- Володя, зачем нам два, нам и одного много! Я так думаю… - робко говорит Соломон Маркович.
- А затем… ты газет не читаешь и по этой причине многих вещей понять не можешь. Ты где работаешь - в потребкооперации парикмахером? Так?
- Так! - соглашается Соломон.
- Значит, будешь в сельском крайкоме. А поскольку я работаю на ЗИПе, то я в промышленном...
- Володя, а как же получается? - Соломон пожимает плечами и при каждом таком пожимании испускает противную волну «Шипра», фирменного одеколона всех советских парикмахерских. - Как же получается? Ты на хуторэ Чибый заготавливаешь дрова для коллектива завода, и ты в промышленном? А я в цэнтрэ города стрыгу и брэю народ - я в сэльском? Нэ-понятно! - и Соломон испускает новую волну «Шипра».
В разговор нахально вкатываюсь я:
- А дальше, Соломон Маркович, будет еще интереснее. Вот вы, например, подрались...
Соломон Маркович в ужасе от меня отшатывается:
- Что вы, юноша!
- Ну я к примеру... и побили своего недруга, скажем, поленом - это уже сельский суд, а если, скажем, велосипедным насосом, то будьте любезны - в промышленный.
- Вы шутите, Володя! - горько усмехается Соломон Маркович, маленький скособоченный человечек, очень похожий на старенького Чаплина. Он медленно побрел в каморку, где жил со своей дочерью, тишайшей и добрейшей Дорой Соломоновной, учительницей младших классов.
Хрущевские новации с крайкомами, совнархозами, с присвоением званий Героев Советского Союза каким-то арабам народ еще как-то терпел, хотя жизнь становилась с каждым днем все сложнее и тяжелее…
Продолжение следуетЗа всеми важными новостями следите в Telegram, во «ВКонтакте», «Одноклассниках» и на YouTube
